Гроссман жизнь и судьба история создания. Литвинова В.И. Яростная радость жизни (методический материал для проведения уроков по роману В. Гроссмана «Жизнь и судьба»). Роль искусства в раскрытии главных проблем

Смысл заглавия.

Название книги глубоко символично. Наша жизнь определяет нашу судьбу: "Человек волен идти по жизни, потому что он хочет, но он волен и не хотеть". "Жизнь и судьба"... Первое слово в представлении автора - хаотический перечень действий, мыслей, чувств, того, что порождает "кашу жизни": воспоминания детства, слезы счастья, горечь разлуки, жалость к жуку в коробочке, мнительность, материнскую нежность, печаль, внезапную надежу, счастливую догадку. И в центре всех этих событий, неисчислимых, как жизнь, - человек. Он -то и есть символ жизни, главное событие романа, жизни, государства. Человек втянут в водоворот событий, а следовательно, катастрофы человека не только его личные. В жизненном движении человек, как маленькая пылинка, может совпасть с фазой потока или не совпасть. Те, кому повезет быть в основном потоке, - счастливчики, "сыны времени", но обречены несчастные "пасынки времени" (А. Аннинский), не попавшие в спасительную струю. Так рядом становится слово "судьба", означающее разом и структурную упорядоченность, и обреченность любой структуры. Жизнь и судьба находятся в своеобычной зависимости. Сходятся народы, бьются армии, сшибаются классы, непривычным становится движение "потока". И крепкие вчера элементы структуры, делавшие революции, управлявшие промышленностью, двигавшие науку, сегодня оказываются выбитыми из привычного течения. Судьба прямо врезается в жизнь. «Жизнь и судьба» - заново перечитанная история страны времен Великой Отечественной войны. В её основе лежит осмысление автором переломного сражения в войне - Сталинградской битвы. Но это еще и роман о Мире (о мирной жизни людей в тылу и о Мире в философском значении этого понятия).

ЕРОИ Своих героев Гроссман вписывает в эпоху. Они представляют разные народы, поколения, профессии, классы и слои общества. У них разное отношение к жизни. У них разные судьбы, но почти всех их объединяет страх перед уничтожением, сомнения в правильности выбранного пути, тревога за родных и близких, вера в будущее. Одним характерам писатель уделяет больше внимания, другим - меньше, но привычное деление на главных и второстепенных героев к персонажам романа неприменимо: "каждый несет в себе частицу общего идейно-художественного замысла и каждый сопряжен с его философской концепцией" (А. Эльяшевич). Герои помогают автору вскрыть проблемные пласты. Например, батальные сцены проводит новиковская линия. Здесь и рассуждения о стратегии и тактике боя, о роли солдат, о типах военачальников. Обнаруживается явная перекличка с традициями лучшей военной прозы (К. Симонов "Солдатами не рождаются").

Трагедию учёного в романе представляет линия Штрума. В основе ее - мучение разума, бессильного перед демагогией. Эту тему в своих произведениях раскроют позже Д. Гранин, Ф. Амлинский.

Аресты, как проявление действия тоталитарной системы, показывает линия Крымова. Герои Гроссмана во многом предвосхищают появление известных персонажей из лучших произведений советской прозы. Судьба Жени Шапошниковой перекликается с "Софьей Петровной" Л. Чуковской, описание мучений людей в немецком концлагере Гроссман дал раньше, чем А. Солженицын в "Одном дне Ивана Денисовича". И если дальше рассматривать в этом плане литературные параллели, то можно указать темы, поднятые Гроссманом, которые нашли дальнейшее свое развитие в других произведениях известных авторов: голод 1932 г. - "Драчуны" (М. Алексеева), трагедия еврейства - "Тяжелый песок", характер политики Сталина - "Дети Арбата" (А. Рыбаков). Обо всем этом Гроссман сказал в 1961 году, раньше, чем начали работу над своими романами А. Рыбаков, М. Дудинцев, А. Солженицын, Л. Чуковская, К. Симонов, Д. Гранин. В. Гроссман в своих героях раскрыл то, о чем они думали все и каждый отдельно. Человек у Гроссмана - тайна самого себя: Женя Шапошникова, полюбив Новикова, ушла от Крымова, но, узнав об участи первого мужа, отказывается от любви и становится в длинный ряд очереди к окошку, воспетому поэтами, начиная от Некрасова и до Анны Ахматовой. Абарчук, Мостовский, Крымов расплачиваются за ретивое воплощение в жизнь своих же иллюзий. Русская женщина, хищно выбиравшая пленного для удара, неожиданно для всех и для себя в первую очередь, отдает ему кусок хлеба: "На, жри!". Блестящий ученый, укрытый государством от фронта, в самые голодные дни получавший по талонам мясо, масло, гречку, черпает силы в письме матери, пришедшем из мира мертвых: "Где взять силы, сынок? Живи, живи, живи. Мама". В самое тяжелое время герои не забывают своей ответственности не только за другого человека, но и за всё окружающее, за общество, за народ. Новиков именно поэтому задерживает наступление на 8 минут, поэтому не сдает своего дома 6/I "управдом" Греков, поэтому Иконников проповедует раскулаченным Евангелие. "Но есть в его книге персонажи, которые "забыли" великие истины. Для них наступило ослепление своим могуществом, безнаказанность позволяла им использовать любые средства для достижения "революционных" целей. Гроссман показывает нравственное падение таких людей и указывает источник трагедии: административная система и ее начальник - отец всех народов.

Основной круг философской проблематики эпопеи В. Гроссмана “Жизнь и судьба” - жизнь и судьба, свобода и насилие, законы войны и жизни народа. Писатель видит в войне не столкновение армий, а столкновение миров, столкновение различных взглядов на жизнь, на судьбу отдельного человека и народа. Война выявила коренные проблемы современности, вскрыла основные противоречия эпохи. В романе две основные темы - жизнь и судьба. “Жизнь” - это свобода, неповторимость, индивидуальность; “судьба” - необходимость, давление государства, несвобода. Комиссар Крымов говорит: “Как странно идти по прямому, стрелой выстреленному коридору. А жизнь такая путаная тропка, овраги, болотца, ручейки, степная пыль, несжатый хлеб, продираешься, обходишь, а судьба прямая, струночкой идешь, коридоры, коридоры, коридоры, в коридорах двери”. Судьба основных действующих лиц трагическая или драматическая. В героизме Гроссман видит проявление свободы. Капитан Греков, защитник Сталинграда, командир бесшабашного гарнизона “дома шесть дробь один”, выражает не только сознание “правого дела борьбы с фашизмом”, отношение к войне как к трудной работе, самоотверженность и здравый смысл, но и непокорство натуры, дерзость, независимость поступков и мыслей. “Все в нем - и взгляд, и быстрые движения, и широкие ноздри приплюснутого носа - было дерзким, сама дерзость”. Греков - выразитель не только народного, национального, но и всечеловеческого, свободолюбивого духа (недаром его фамилия Греков). Главный конфликт романа - конфликт народа и государства, свободы и насилия. “Сталинградское торжество определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался. От этого спора зависела судьба человека, его свобода”. Этот конфликт прорывается наружу в размышлениях героев о коллективизации, о судьбе “спецпереселенцев”, в картинах колымского лагеря, в раздумьях автора и героев о тридцать седьмом годе и его последствиях. Колымский лагерь и ход войны связаны между собой. Гроссман убежден, что “часть правды - это не правда”. Арестованный Крымов ловит себя на мысли, что ненавидит пытающего его особиста больше, чем немца, потому что узнает в нем самого себя. Гроссман изображает народные страдания: это и изображение лагерей, арестов и репрессий, и их разлагающего влияния на души людей и нравственность народа. Храбрецы превращаются в трусов, добрые люди - в жестоких, стойкие - в малодушных. Людей разрушает двойное сознание, неверие друг в друга. Причины данных явлений - сталинское самовластие и всеобщий страх. Сознанием и поведением людей со времен революции управляют идеологические схемы, приучившие нас считать, что цель выше морали, дело выше человека, идея выше жизни. Насколько опасна такая перестановка ценностей, видно из эпизодов, когда Новиков на восемь минут задержал наступление, то есть, рискуя головой, идет на невыполнение сталинского приказа ради того, чтобы сберечь людей. А для Гетманова “необходимость жертвовать людьми ради дела всегда казалась естественной, неоспоримой не только во время войны”. Отношение к судьбе, к необходимости, к вопросу о вине и ответственности личности перед лицом обстоятельств жизни у героев романа разное. Штурмбанфюрер Кальтлуфт, палач у печей, убивший пятьсот девяносто тысяч людей, пытается оправдать это приказом свыше, своей подневольностью, властью фюрера, судьбой: “судьба толкала его на путь палача”. Но автор утверждает: “Судьба ведет человека, но человек идет потому, что хочет, и он волен не хотеть”. Смысл параллелей Сталин - Гитлер, фашистский лагерь - колымский лагерь в том, чтобы заострить проблему вины и ответственности личности в самом широком, философском плане. Когда в обществе творится зло, в той или иной степени в нем виноваты все. Пройдя через трагические испытания XX века - Вторую мировую войну, гитлеризм и сталинизм, - человечество начинает осознавать тот факт, что покорность, зависимость человека от обстоятельств, рабство оказались сильны. И в то же время в образах героев Отечественной войны Гроссман видит свободолюбие и совестливость. Что превысит в человеке и человечестве? Финал романа открыт.

Человек на войне в романе "Жизнь и судьба"

Активно проводит на передовой "партийную линию" бывший секретарь обкома Дементий Гетманов. Это убежденный сталинист, выдвинувшийся на руководящие посты благодаря близкому сотрудничеству с органами госбезопасности. Комиссар Гетманов-человек безнравственный и бессовестный, что, однако, не мешает ему поучать других людей. В военном деле Дементий Трифонович не разбирается совершенно, но зато готов с удивительной легкостью жертвовать жизнями простых солдат ради собственного быстрого продвижения по службе. Гетманов торопится выполнить приказ Сталина о наступлении. Военная страница биографии Дементия Трифоновича заканчивается самым естественным для бывшего сотрудника госбезопасности образом-доносом на командира танкового корпуса Новикова. Под стать Дементию Гетманову и начальник штаба генерал Неудобнов. За плечами "бравого полководца" штатная служба в ОГПУ, во время которой Неудобнов лично допрашивал и пытал людей (вспомним рассказ об этом подполковника Даренского). На передовой Илларион Иннокентьевич чувствует себя неуютно, теряется в самой простой ситуации. Никакая показная храбрость не может заменить организаторских способностей и полководческого таланта. Тяжелое бремя практического руководства танковым корпусом целиком лежит на Новикове. Понимает это и генерал Еременко. Вспоминая Гетманова и Неудобнова, он без обиняков говорит Новикову: "Вот что. Тот с Хрущевым работал, тот с Тицианом Петровичем, а ты, сукин сын, солдатская кость, помни - ты корпус в прорыв поведешь". Командир танкового корпуса полковник Новиков-подлинный герой Великой Отечественной войны. На первый взгляд, в этом человеке нет ничего особенно героического, военного. И мечтает он не о боевых подвигах, а о мирной и счастливой жизни. Важную роль играют в романе сцены, рисующие взаимоотношения Новикова и Евгении Николаевны. Бесконечную жалость испытывает командир корпуса к мальчикам-новобранцам. Новиков по-настоящему близок к солдатам и офицерам. Гроссман пишет о своем герое и рядовых бойцах: "А он смотрит на них, такой же, как они, и то, что в них, то и в нем..." Именно это чувство близости заставляет Новикова сделать все, чтобы сократить людские потери во время наступления. На свой страх и риск командир корпуса оттягивает на 8 минут ввод танков в прорыв. И этим самым фактически нарушает приказ Сталина. Для такого поступка необходимо было настоящее гражданское мужество. Впрочем, смелое решение Новикова продиктовано не только состраданием к солдатам, но и трезвым расчетом полководца от Бога-надо было непременно подавить артиллерию противника, а уж потом наступать. Можно сказать, что во многом благодаря таким офицерам, как Новиков, удалось в конце концов переломить ход Сталинградской битвы и одержать решительную победу, Судьба же самого Новикова неопределенна. После доноса Гетманова он отозван в Москву. "..И не совсем было ясно, вернется ли он в корпус". Истинным героем войны может быть назван и командир полка майор Березкин. Подобно Новикову он заботится о солдатах, вникает во все мелочи фронтовой жизни. Ему присуща "рассудительная человеческая сила". "Его сила обычно подчиняла в бою и командиров, и красноармейцев, но суть ее не была военной и боевой-это была простая, рассудительная человеческая сила. Сохранять ее и проявлять в аду сражения могли лишь редкие люди, и именно они, эти обладатели цивильной, домашней и рассудительной человеческой силы, и были истинными хозяевами войны". Поэтому не таким уж и случайным является назначение Березкина командиром дивизии. К числу "истинных хозяев войны" относится и капитан Греков, командующий обороной дома "шесть дробь один" в Сталинграде. На передовой в полной мере сказываются его замечательные человеческие и боевые качества. В. Гроссман пишет, что в Грекове соединяются сила, отвага, властность с житейской обыденностью. Но есть в капитане и еще одна очень важная черта - это страсть к свободе, неприятие тоталитаризма, сталинской коллективизации. Может быть, именно во имя освобождения родной страны от железной хватки коммунистического режима и жертвует жизнью капитан Греков. Но гибнет он не один, а вместе со всем своим небольшим отрядом. Писатель вновь и вновь обращает наше внимание на то, что люди шли на смерть не во имя Сталина, партии или коммунистической утопии, а ради свободы. Свободы родной страны от поработителей и своей личной свободы от власти тоталитарного государства. "Сталинградское торжество определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался. От этого спора зависела судьба человека, его свобода". Причина победы русских под Сталинградом в 1942 году заключается, по мнению Гроссмана, не в каких-то особых полководческих доблестях советских военачальников. Следуя традициям Льва Толстого, писатель не склонен переоценивать роль командующих и генералов (хотя, конечно, и не отрицает ее). Истинный хозяин войны - ее рядовой труженик, обычный человек, сохранивший в себе "зерна человечности" и страсть к свободе. И таких "незаметных" героев много: и летчик Викторов, и командир летного полка Закаблука, и мечущийся в поисках справедливости Крымов, и радистка Катя Венгрова, и юный Сережа Шапошников, и директор Сталинградской ГРЭС Спиридонов, и подполковник Даренский. Именно они, а не гетмановы и неудобновы вынесли на своих плечах все тяготы военного лихолетья. Именно они отстояли не только свободу и независимость Родины, но и самое лучшее в самих себе: порядочность, доброту, человечность. Ту самую человечность, которая иногда заставляет пожалеть и врага. Ту самую человечность, во имя которой и стоит жить

ПРОБЛЕМАТИКА. СЮЖЕТ. КОМПОЗИЦИЯ. Основной проблемой романа является человек и общество. Она включает в себя массу вопросов, на которые пытается ответить автор. Главный среди них: как в сокрушительной реальности с ее тоталитарным режимом отдельному человеку остаться самим собой? А что значит быть собой, когда нет ничего, что ни было бы тебе продиктовано временем, законом, властью? В чем тогда осуществляется принцип "добра" и "свободы" в условиях существующего строя? Задачей автора становится раскрытие взаимосвязей между политикой и нравственностью как главного конфликта времени. В. Гроссман пытается провести своих героев через испытание войной, как через нравственный рентген, с целью выяснения в экстремальной обстановке их подлинной человеческой сущности. Следует обратить особое внимание на стиль написания романа: на первый взгляд, собраны случайные факты, наблюдения. Но нет калейдоскопичности, всё плотно прижато друг к другу: события, биографии, коллизии, связи людей, их надежды, любовь, ненависть, жизнь и смерть. Все объясняется единым философским смыслом. За нагромождением фактов Гроссман выделяет некую первоматерию, которую называют по-разному: каша, масса, хаос. Масса организуется по законам, убивающим личность, - государственным. Доживи Гроссман до наших дней, он, возможно бы, перенял у Г. X. Попова термин Административная Система. Сюжет вынашивает общий вывод: злодеи одолели честных людей; "Гитлер изменил не соотношение, а лишь положение вещей в германской жизненной каше. И век Эйнштейна и Планка оказался веком Гитлера.» Гроссман эпоху видит и познает через поступки и мысли героев. Их судьбы не завершены. Жизнь продолжается. Композиция романа - короткие главки повествования. С виду они мозаичны, потоком идут детали, авторские суждения. Все вместе это обеспечивает движение сюжета. Но чувствуется в повествовании и круто взведенная пружина противоречивой силы: палач плачет над своей жертвой; преступник знает, что он не совершал преступления, но будет наказан; национал-социалист входит в жизнь людей с шуточками, с плебейскими замашками; лагерь выстроен «ради добра»; "в детской кремовой коляске сложены противотанковые мины", ад обжит; бойцы между атаками чинят ходики; мать продолжает разговаривать с умершим сыном. Безумие не отличается от нормы. Своеобразен и лейтмотив Гроссмана: о главном - молчание! Оно не поддается словам. "Зияние на месте цели - вот лейтмотив" (Л. Аннинс..

Сочинение

Великая Отечественная война долгое время была для многих поколений советских людей "неизвестной войной". И не только потому, что после её окончания прошли десятилетия, В тоталитарном коммунистическом государстве подлинная правда о войне тщательно замалчивалась, скрывалась, искажалась. Роман В. Гроссмана "Жизнь и судьба" разделил участь других честных произведений искусства о событиях 1941-1945 годов. А участь была общая-запрет. Да и могло ли быть иначе с книгой, в которой сказана правда о причинах наших неудач в начальный период войны, о подлинной роли партии в тылу и на передовой, о полной бездарности многих советских военачальников?

Активно проводит на передовой "партийную линию" бывший секретарь обкома Дементий Гетманов. Это убежденный сталинист, выдвинувшийся на руководящие посты благодаря близкому сотрудничеству с органами госбезопасности. Комиссар Гетманов-человек безнравственный и бессовестный, что, однако, не мешает ему поучать других людей. В военном деле Дементий Трифонович не разбирается совершенно, но зато готов с удивительной легкостью жертвовать жизнями простых солдат ради собственного быстрого продвижения по службе. Гетманов торопится выполнить приказ Сталина о наступлении. Военная страница биографии Дементия Трифоновича заканчивается самым естественным для бывшего сотрудника госбезопасности образом-доносом на командира танкового корпуса Новикова.

Под стать Дементию Гетманову и начальник штаба генерал Неудобнов. За плечами "бравого полководца" штатная служба в ОГПУ, во время которой Неудобнов лично допрашивал и пытал людей (вспомним рассказ об этом подполковника Даренского). На передовой Илларион Иннокентьевич чувствует себя неуютно, теряется в самой простой ситуации. Никакая показная храбрость не может заменить организаторских способностей и полководческого таланта. Тяжелое бремя практического руководства танковым корпусом целиком лежит на Новикове. Понимает это и генерал Еременко. Вспоминая Гетманова и Неудобнова, он без обиняков говорит Новикову: "Вот что. Тот с Хрущевым работал, тот с Тицианом Петровичем, а ты, сукин сын, солдатская кость, помни - ты корпус в прорыв поведешь".

Командир танкового корпуса полковник Новиков-подлинный герой Великой Отечественной войны. На первый взгляд, в этом человеке нет ничего особенно героического, военного. И мечтает он не о боевых подвигах, а о мирной и счастливой жизни. Важную роль играют в романе сцены, рисующие взаимоотношения Новикова и Евгении Николаевны. Бесконечную жалость испытывает командир корпуса к мальчикам-новобранцам. Новиков по-настоящему близок к солдатам и офицерам. Гроссман пишет о своем герое и рядовых бойцах: "А он смотрит на них, такой же, как они, и то, что в них, то и в нем..." Именно это чувство близости заставляет Новикова сделать все, чтобы сократить людские потери во время наступления. На свой страх и риск командир корпуса оттягивает на 8 минут ввод танков в прорыв. И этим самым фактически нарушает приказ Сталина. Для такого поступка необходимо было настоящее гражданское мужество. Впрочем, смелое решение Новикова продиктовано не только состраданием к солдатам, но и трезвым расчетом полководца от Бога-надо было непременно подавить артиллерию противника, а уж потом наступать. Можно сказать, что во многом благодаря таким офицерам, как Новиков, удалось в конце концов переломить ход Сталинградской битвы и одержать решительную победу, Судьба же самого Новикова неопределенна. После доноса Гетманова он отозван в Москву. "..И не совсем было ясно, вернется ли он в корпус".

Истинным героем войны может быть назван и командир полка майор Березкин. Подобно Новикову он заботится о солдатах, вникает во все мелочи фронтовой жизни. Ему присуща "рассудительная человеческая сила". "Его сила обычно подчиняла в бою и командиров, и красноармейцев, но суть ее не была военной и боевой-это была простая, рассудительная человеческая сила. Сохранять ее и проявлять в аду сражения могли лишь редкие люди, и именно они, эти обладатели цивильной, домашней и рассудительной человеческой силы, и были истинными хозяевами войны". Поэтому не таким уж и случайным является назначение Березкина командиром дивизии.

К числу "истинных хозяев войны" относится и капитан Греков, командующий обороной дома "шесть дробь один" в Сталинграде. На передовой в полной мере сказываются его замечательные человеческие и боевые качества. В. Гроссман пишет, что в Грекове соединяются сила, отвага, властность с житейской обыденностью. Но есть в капитане и еще одна очень важная черта - это страсть к свободе, неприятие тоталитаризма, сталинской коллективизации. Может быть, именно во имя освобождения родной страны от железной хватки коммунистического режима и жертвует жизнью капитан Греков. Но гибнет он не один, а вместе со всем своим небольшим отрядом.

Писатель вновь и вновь обращает наше внимание на то, что люди шли на смерть не во имя Сталина, партии или коммунистической утопии, а ради свободы. Свободы родной страны от поработителей и своей личной свободы от власти тоталитарного государства.

"Сталинградское торжество определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался. От этого спора зависела судьба человека, его свобода".

Причина победы русских под Сталинградом в 1942 году заключается, по мнению Гроссмана, не в каких-то особых полководческих доблестях советских военачальников. Следуя традициям Льва Толстого, писатель не склонен переоценивать роль командующих и генералов (хотя, конечно, и не отрицает ее). Истинный хозяин войны - ее рядовой труженик, обычный человек, сохранивший в себе "зерна человечности" и страсть к свободе.

И таких "незаметных" героев много: и летчик Викторов, и командир летного полка Закаблука, и мечущийся в поисках справедливости Крымов, и радистка Катя Венгрова, и юный Сережа Шапошников, и директор Сталинградской ГРЭС Спиридонов, и подполковник Даренский. Именно они, а не гетмановы и неудобновы вынесли на своих плечах все тяготы военного лихолетья. Именно они отстояли не только свободу и независимость Родины, но и самое лучшее в самих себе: порядочность, доброту, человечность. Ту самую человечность, которая иногда заставляет пожалеть и врага. Ту самую человечность, во имя которой и стоит жить...

Другие сочинения по этому произведению

Как разительно исчезли все советские заклинания и формулы, перебранные выше! [см. статью Гроссман «За правое дело» – анализ А. Солженицына ] – и никто же не скажет, что это – от авторского прозрения в 50 лет? А чего Гроссман и вправду не знал и не чувствовал до 1953 – 1956, то он успел настичь в последние годы работы над 2-м томом и теперь уже со страстью это всё упущенное вонзал в ткань романа.

Василий Гроссман в Шверине (Германия), 1945

Теперь мы узнаём, что не только в гитлеровской Германии, но и у нас: взаимная подозрительность людей друг ко другу; стоит людям поговорить за стаканом чая – вот уже и подозрение. Да оказывается: советские люди живут и в ужасающей жилищной тесноте (шофёр открывает это благополучному Штруму), а в прописочном отделе милиции – гнёт и тирания. И какая непочтительность к святыням: «в засаленный боевой листок» боец может запросто завернуть кусок колбасы. А вот добросовестный директор Сталгрэса простоял на смертном посту всю осаду Сталинграда, ушёл за Волгу уже в день удавшегося нашего прорыва – и все заслуги его под хвост, и сломали ему карьеру. (И прежде кристально положительный секретарь обкома Пряхин теперь отшатывается от пострадавшего.) Оказывается: и советские генералы могут быть вовсе и не блистательны достижениями, даже и в Сталинграде (III ч., гл. 7), – а поди-ка бы такое напиши при Сталине! Да даже осмеливается командир корпуса разговаривать со своим комиссаром о посадках 1937! (I – 51). Вообще, теперь дерзает автор поднять глаза на неприкасаемую Номенклатуру – а видно, уж много думал о ней и на душе сильно накипело. С большой иронией показывает шайку одного из украинских обкомов партии, эвакуированного в Уфу (I – 52, впрочем, как бы и корит их за низкое деревенское происхождение и заботливую любовь к собственным детям). А вот каковы, оказывается, жёны ответственных работников: в удобствах эвакуируемые волжским пароходом, они возмущённо протестуют против посадки на палубы того парохода ещё и отряда военных, едущих к бою. А молодые офицеры на расквартировках слышат прямо-таки откровенные воспоминания жителей «о сплошной коллективизации». И в деревне: «сколько ни работай, всё равно хлеб отберут». А эвакуированные, с голоду, воруют колхозное. Да вот и до самого Штрума добралась «Анкета анкет» – и как же справедливо он размышляет над ней о её липкости и когтистости. А вот и комиссара госпиталя «жучат», что он «недостаточно боролся с неверием в победу среди части раненых, с вражескими вылазками среди отсталой части раненых, враждебно настроенных к колхозному строю», – ах, где ж это было раньше? ах, сколько же правды стоит ещё позади этого! И сами-то похороны госпитальные – жестоко равнодушные. Но если гробы закапывает трудбатальон – то из кого он набран? – не упомянуто.

Сам Гроссман – помнит ли, каков он был в 1-м томе? Теперь? – теперь он берётся упрекнуть Твардовского: «чем объяснить, что поэт, крестьянин от рождения, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства»?

И собственно русская тема сравнительно с 1-м томом – во 2-м ещё отодвинута. Под конец книги благожелательно отмечено, что «девушки-сезонницы, работницы в тяжёлых цехах» – и в пыли, и в грязи «сохраняют сильную упрямую красоту, с которой тяжёлая жизнь ничего не может поделать». Так же к финалу отнесен возврат с фронта майора Берёзкина – ну, и русский развёрнутый пейзаж. Вот, пожалуй, и всё; остальное – иного знака. Завистник Штрума по институту, обнимая другого такого же: «А всё же самое главное, что мы с вами русские люди». Единственную весьма верную реплику о приниженности русских в собственной стране, что «во имя дружбы народов всегда мы жертвуем русскими людьми», Гроссман вставляет лукавому и хамоватому партийному бонзе Гетманову – из того нового (послекоминтерновского) поколения партийных выдвиженцев, кто «любили в себе своё русское нутро и по-русски говорили неправильно», сила их «в хитрости». (Как будто у интернационального поколения коммунистов хитрости было меньше, ой-ой!)

С какого-то (позднего) момента Гроссман – да не он же один! – вывел для себя моральную тождественность немецкого национал-социализма и советского коммунизма. И честно стремится дать новообретенный вывод как один из высших в своей книге. Но вынужден для того замаскироваться (впрочем, для советской публичности всё равно крайняя смелость): изложить эту тождественность в придуманном ночном разговоре оберштурмбаннфюрера Лисса с арестантом коминтерновцем Мостовским: «Мы смотрим в зеркало. Разве вы не узнаёте себя, свою волю в нас?» Вот, вас «победим, останемся без вас, одни против чужого мира», «наша победа – это ваша победа». И заставляет Мостовского ужаснуться: неужели в этой «полной змеиного яда» речи – содержится какая-то правда? Но нет, конечно (для безопасности самого автора?): «наваждение длилось несколько секунд», «мысль обратилась в пыль».

А в какой-то момент Гроссман и от себя прямо называет берлинское восстание 1953 и венгерское 1956, однако не сами по себе, а в ряду с варшавским гетто и Треблинкой и лишь как материал для теоретического вывода о стремлении человека к свободе. А дальше это стремление всё прорывается: вот и Штрум в 1942, правда в частном разговоре с доверенным академиком Чепыжиным, – но прямо подковыривает Сталина (III – 25): «вот Хозяин всё крепил дружбу с немцами». Да Штрум, оказывается, мы и предположить того не могли, – уже годами с негодованием следит за чрезмерными славословиями Сталину. Так он давно всё понимает? нам это прежде не было сообщено. Вот и политически запачканный Даренский, публично заступаясь за пленного немца, кричит полковнику при солдатах: «мерзавец» (очень неправдоподобно). Четверо мало сознакомленных интеллигентов в тылу, в Казани, в 1942 же – пространно обсуждают расправы 1937 года, называя знаменитые заклятые имена (I – 64). И ещё не раз обобщённо – обо всей затерроренной атмосфере 1937 (III – 5, II – 26). И даже бабушка Шапошникова, политически совершенно нейтральная весь 1-й том, занятая только работой и семьёй, теперь вспоминает и «традиции народовольческой семьи» своей, и 1937, и коллективизацию, и даже голод 1921. Тем безогляднее и внучка её, ещё школьница, ведёт политические разговоры со своим ухажёром-лейтенантом и даже напевает магаданскую песню зэков. Теперь встретим и упоминание о голоде 1932 – 33.

А вот уже – шагаем и к последнему: в разгар Сталинградской битвы раскручивание политического «дела» на одного из высших героев – Грекова (вот это – советская действительность, да!) и даже к общему заключению автора о сталинградском торжестве, что и после него «молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался» (III – 17). Такое, правда, и в 1960 давалось не каждому. Жаль, что высказано это безо всякой связи с общим текстом, каким-то беглым вклинением, и – увы, не развито в книге более никак. И ещё к самому концу книги, отлично: «Сталин говорил: "братья и сёстры...» А когда немцев разбили – директору коттедж, без доклада не входить, а братья и сёстры в землянки» (III – 60).

Но и во 2-м томе встретится иногда от автора то «всемирная реакция» (II – 32), то вполне казённое: «дух советских войск был необычайно высок» (III – 8); и прочтём довольно торжественную похвалу Сталину, что он ещё 3 июля 1941 «первым понял тайну перевоплощения войны» в нашу победу (III – 56). И в возвышенном тоне восхищения думает Штрум о Сталине (III – 42) после сталинского телефонного звонка, – таких строк тоже не напишешь без авторского к ним сочувствия. И несомненно с таким же соучастием автор разделяет романтическое любование Крымова нелепым торжественным заседанием 6 ноября 1942 в Сталинграде – «в нём было что-то напоминавшее революционные праздники старой России». Да и взволнованные воспоминания Крымова о смерти Ленина тоже выявляют авторское соучастие (II – 39). Сам Гроссман несомненно сохраняет веру в Ленина. И свои прямые симпатии к Бухарину не пытается скрыть.

Таков – предел, которого Гроссман перейти не может.

И это же всё писалось – в расчёте (наивном) на публикацию в СССР. (Не оттого ли вклиняется и неубедительное: «Великий Сталин! Возможно, человек железной воли – самый безвольный из всех. Раб времени и обстоятельств».) Так что если «склочники» – то из райпрофсовета, а что-нибудь прямо в лоб коммунистической власти? – да Боже упаси. О генерале Власове – одно презрительное упоминание комкора Новикова (но ясно, что оно – и авторское, ибо кто в московской интеллигенции что-нибудь понимал о власовском движении даже и к 1960?). А дальше ещё неприкасаемее – один раз робчайшая догадка: «на что уж Ленин был умный, и тот не понял», – но сказано опять же этим отчаянным и обречённым Грековым (I – 61). Да ещё маячит к концу тома, как монумент, несокрушимый меньшевик (венок автора памяти своего отца?) Дрелинг, вечный зэк.

Да после 1955 – 56 он уже был много наслышан о лагерях, то была пора «возвращений» из ГУЛага, – и теперь автор эпопеи, уже хотя б из добросовестности, если не соображений композиции, пытается посильно охватить и зарешётчатый мир. Теперь – глазам пассажиров вольного поезда открывается и эшелон с заключёнными (II – 25). Теперь – отваживается автор и сам шагнуть в зону, описать её изнутри по приметам из рассказов вернувшихся. Для того выныривает глухо провалившийся в 1-м томе Абарчук, первый муж Людмилы Штрум, впрочем, коммунист-ортодокс, и в компанию к нему ещё сознательный коммунист Неумолимов, и ещё Абрам Рубин, из института Красной Профессуры (на льготном придурочьем посту фельдшера неправдоподобно прибедняется: «я низшая каста, неприкасаемый»), и ещё бывший чекист Магар, якобы тронутый поздним раскаянием об одном загубленном раскулаченном, и ещё другие интеллигенты – такие-то и возвращались тогда в московские круги. Автор старается реально изобразить лагерное утро (I – 39, есть детали верные, есть неверные). В нескольких главах уплотнённо иллюстрирует наглость блатных (только зачем же власть уголовных над политическими Гроссман называет «новаторством национал-социализма»? – нет уж, от большевиков, ещё с 1918, не отбирайте!), а учёный демократ неправдоподобно отказывается встать при вертухайском обходе. Эти несколько подряд лагерных глав проходят как в сером тумане: будто похоже, а – деланно. Но за такую попытку не упрекнёшь автора: ведь он с не меньшей смелостью берётся описать и лагерь военнопленных в Германии – и по требованиям эпопеи и для более настойчивой цели: сопоставить наконец коммунизм с нацизмом. Верно поднимается он и до другого обобщения: что советский лагерь и советская воля отвечают «законам симметрии». (Видимо, Гроссмана как бы шатало в понимании будущности своей книги: он же писал её для советской публичности! – а заодно с тем хотелось быть и до конца правдивым.) Вместе со своим персонажем Крымовым вступает Гроссман и в Большую Лубянку, тоже собранную по рассказам. (Естественны и здесь некоторые ошибки в реалиях и в атмосфере: то подследственный сидит прямо через стол от следователя и его бумаг; то, измученный бессонницей, не жалеет ночи на захватывающий разговор с сокамерником, да и надзиратели, странно, не мешают им в этом.) Несколько раз пишет (ошибочно для 1942): «МГБ» вместо «НКВД»; а ужасающей 501-й стройке приписывает только 10 тысяч жертв...

Вероятно, с такими же поправками надо воспринимать и несколько глав о немецком концлагере. Что там действовало коммунистическое подполье – да, это подтверждается свидетелями. Невозможная в лагерях советских, такая организация иногда создавалась и держалась в немецких благодаря общей национальной спайке против немецких охранников, да и близорукости послед-них. Однако Гроссман преувеличивает, что размах подполья был сквозь все лагеря, чуть не на всю Германию, что проносили с завода в жилую зону детали гранат и автоматов (это – ещё могло быть), а «в блоках вели сборку» (это уже фантазия). Но что несомненно: да, иные коммунисты втирались в доверие к немецкой охране, устраивали своих в придурки, – и могли неугодных себе, то есть антикоммунистов, отправлять на расправу или в штрафные лагеря (как у Гроссмана и отправляют в Бухенвальд народного вожака Ершова).

Теперь-то – гораздо свободнее Гроссман и в военной теме; теперь прочтём и такое, о чём и помыслить нельзя было в 1-м томе. Как командир танкового корпуса Новиков самовольно (и рискуя всей карьерой и орденами) на 8 минут задерживает атаку, назначенную командующим фронта, – чтобы лучше успели подавить огневые средства противника и не было бы больших потерь у наших. (И характерно: Новикова-брата, введенного в 1-й том исключительно для иллюстрации самоотверженного социалистического труда, теперь автор совсем забывает, тот как провалился, в серьёзной книге он уже не нужен.) Теперь к прежней легендарности командарма Чуйкова – добавляется и ярая зависть его к другим генералам и мертвецкое пьянство, до провала в полынью. И командир роты всю водку, полученную на бойцов, тратит на собственные именины. И своя авиация бомбит своих. И шлют пехоту на неподавленные пулемёты. И уже не читаем тех пафосных фраз о великом народном единстве. (Нет, кое-что осталось.)

Но реальность сталинградских боёв восприимчивый, наблюдательный Гроссман даже из корреспондентской должности ухватил достаточно. Бои в «доме Грекова» очень честно, со всей боевой действительностью описаны, как и сам Греков. Чётко видит автор и знает сталинградские боевые обстоятельства, лица, а уж атмосферу всех штабов – тем более достоверно. Заканчивая обзор военного Сталинграда, Гроссман пишет: «Его душой была свобода». Впрямь ли автор так думает или внушает себе, как хотелось бы думать? Нет, душой Сталинграда было: «за родную землю!»

Как мы видим из романа, как мы знаем и от свидетелей, и по другим публикациям автора – Гроссман был острейше заножён еврейской проблемой, положением евреев в СССР, а уж тем более к этому добавились жгучая боль, гнёт и ужас от уничтожения евреев по немецкую сторону фронта. Но в 1-м томе он цепенел перед советской цензурой да и внутренне ещё не осмелел оторваться от советского мышления – и мы видели, до какой же приниженной степени подавлена в 1-м томе еврейская тема, и уж, во всяком случае, ни штриха какой-либо еврейской стеснённости или неудовольствия в СССР.

Переход к свободе выражения дался Гроссману, как мы видели, нелегко, нецельно, без уравновешенности по всему объёму книги. Это же – и в еврейской проблеме. Вот евреям-сотрудникам института мешают вернуться с другими из эвакуации в Москву – реакция Штрума вполне в советской традиции: «Слава Богу, живём не в царской России». И тут – не наивность Штрума, автор последовательно проводит, что до войны ни духа, ни слуха какого-либо недоброжелательства или особого отношения к евреям в СССР не было. Сам Штрум «никогда не думал» о своём еврействе, «никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей», «никогда мать не говорила с ним об этом – ни в детстве, ни в годы студенчества»; об этом «его заставил думать фашизм». А где же тот «злобный антисемитизм», который так энергично подавлялся в СССР первые 15 советских лет? И мать Штрума: «забытое за годы советской власти, что я еврейка», «я никогда не чувствовала себя еврейкой». От настойчивой повторности теряется убедительность. И откуда же что взялось? Пришли немцы – соседка во дворе: «слава Богу, жuдам конец»; а на собрании горожан при немцах «сколько клеветы на евреев было» – откуда ж это вдруг всё прорвалось? и как оно держалось в стране, где все забыли о еврействе?

Если в 1-м томе почти не назывались еврейские фамилии – во 2-м мы встречаем их чаще. Вот штабной парикмахер Рубинчик играет на скрипке в Сталинграде, в родимцевском штабе. Там же – боевой капитан Мовшович, командир сапёрного батальона. Военврач доктор Майзель, хирург высшего класса, самоотверженный до такой степени, что ведёт трудную операцию при начале собственного приступа стенокардии. Неназванный по имени тихий ребёнок, хилый сын еврея-фабриканта, умерший когда-то в прошлом. Уже помянуты выше несколько евреев в сегодняшнем советском лагере. (Абарчук – бывший большой начальник на голодоморном кузбасском строительстве, но коммунистическое прошлое его подано мягко, да и сегодняшняя завидная в лагере должность инструментального кладовщика не объяснена.) И если в самой- семье Шапошниковых в 1-м томе было смутно затушёвано полуеврейское происхождение двух внуков – Серёжи и Толи, то о третьей внучке Наде во 2-м томе – и без связи с действием, и без необходимости – подчёркнуто: «Ну, ни капли нашей славянской крови в ней нет. Совершенно иудейская девица». – Для упрочения своего взгляда, что национальный признак не имеет реального влияния, Гроссман не раз подчёркнуто противопоставляет одного еврея другому по их позициям. «Господин Шапиро – представитель агентства "Юнайтед Пресс" – задавал на конференциях каверзные вопросы начальнику Совинформбюро Соломону Абрамовичу Лозовскому». Между Абарчуком и Рубиным – измышленное раздражение. Высокомерный, жестокий и корыстный комиссар авиаполка Берман не защищает, а даже публично клеймит несправедливо обиженного храброго лётчика Короля. И когда Штрума начинают травить в его институте – лукавый и толстозадый Гуревич предаёт его, на собрании развенчивает его научные успехи и намекает на «национальную нетерпимость» Штрума. Этот рассчитанный приём расстановки персонажей уже принимает характер растравы автором своего больного места. Незнакомые молодые люди увидели Штрума на вокзале ждущим поезда в Москву – тотчас: «Абрам из эвакуации возвращается», «спешит Абрам получить медаль за оборону Москвы».

Толстовцу Иконникову автор придаёт такой ход чувств. «Гонения, которые большевики проводили после революции против церкви, были полезны для христианской идеи» – и число тогдашних жертв не подорвало его религиозной веры; проповедовал он Евангелие и во время всеобщей коллективизации, наблюдая массовые жертвы, да ведь тоже и «коллективизация шла во имя добра». Но когда он увидел «казнь двадцати тысяч евреев... – в этот день [он] понял, что Бог не мог допустить подобное, и... стало очевидно, что его нет».

Теперь наконец Гроссман может позволить себе открыть нам содержание предсмертного письма матери Штрума, которое передано сыну в 1-м томе, но лишь смутно упомянуто, что оно принесло горечь: в 1952 году автор не решился отдать его в публикацию. Теперь оно занимает большую главу (I – 18) и с глубинным душевным чувством передаёт пережитое матерью в захваченном немцами украинском городе, разочарование в соседях, рядом с которыми жили годами; бытовые подробности изъятия местных евреев в загон искусственного временного гетто; жизнь там, разнообразные типы и психология захваченных евреев; и самоподготовление к неумолимой смерти. Письмо написано со скупым драматизмом, без трагических восклицаний – и очень выразительно. Вот гонят евреев по мостовой, а на тротуарах стоит глазеющая толпа; те – одеты по-летнему, а евреи, взявшие вещи в запас, – «в пальто, в шапках, женщины в тёплых платках», «мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи».

Гроссман берётся описать и уничтожение механизированное, центральное, и прослеживая его от замысла; автор напряжённо сдержан, ни выкрика, ни рывка: оберштурмбаннфюрер Лисс деловито осматривает строящийся комбинат, и это идёт в технических терминах, мы не упреждаемся, что комбинат назначен для массового уничтожения людей. Срывается голос автора только на «сюрпризе» Эйхману и Лиссу: им предлагают в будущей газовой камере (это вставлено искусственно, в растравку) – столик с вином и закусками, и автор комментирует это как «милую выдумку». На вопрос же, о каком количестве евреев идёт речь, цифра не названа, автор тактично уклоняется, и только «Лисс, поражённый, спросил: – Миллионов?» – чувство меры художника.

Вместе с доктором Софьей Левинтон, захваченной в немецкий плен ещё в 1-м томе, автор теперь втягивает читателя в густеющий поток обречённых к уничтожению евреев. Сперва – это отражение в мозгу обезумевшего бухгалтера Розенберга массовых сожжений еврейских трупов. И ещё другое сумасшествие – недорастрелянной девушки, выбравшейся из общей могилы. При описании глубины страданий и бессвязных надежд, и наивных последних бытовых забот обречённых людей – Гроссман старается удерживаться в пределах бесстрастного натурализма. Все эти описания требуют недюжинной работы авторского воображения – представить, чего никто не видел и не испытал из живущих, не от кого было собирать достоверные показания, а надо вообразить эти детали – оброненный детский кубик или куколку бабочки в спичечной коробке. Автор в ряде глав старается быть как можно более фактичным, а то и будничным, избегая взрыва чувств и у себя, и у персонажей, затягиваемых принудительным механическим движением. Он представляет нам комбинат уничтожения – обобщённый, не называя его именем «Освенцим». Всплеск эмоций разрешает себе только при отзыве на музыку, сопровождающую колонну обречённых и диковинные потрясения от неё в душах. Это – очень сильно. И сразу вплотную – о чёрно-рыжей гнилой охимиченной воде, которая остатки уничтоженных смоет в мировой океан. И вот – последние чувства людей (у старой девы Левинтон вспыхивает материнское чувство к чужому малышу, и, чтобы быть с ним рядом, она отказывается выйти на спасительный вызов «кто тут хирург?»), даже и – душевный подъём гибели. И дальше, дальше автор вживается в каждую деталь: обманного «предбанника», стрижки женщин для сбора их волос, чьё-то остроумие на грани смерти, «мускульная сила плавно изгибающегося бетона, втягивавшего в себя человеческий поток», «какое-то полусонное скольжение», всё плотней, всё сжатее в камере, «всё короче шажки людей», «гипнотический бетонный ритм», закруживающий толпу, – и газовая смерть, темнящая глаза и сознание. (И на том бы – оборвать. Но автор, атеист, даёт вослед рассуждение, что смерть есть «переход из мира свободы в царство рабства» и «Вселенная, существовавшая в человеке, перестала быть», – это воспринимается как обидный срыв с душевной высоты, достигнутой предыдущими страницами.)

По сравнению с этой могучей самоубеждающей сценой массового уничтожения – слабо стоит в романе отдельная глава (II – 32) отвлечённого рассуждения об антисемитизме: о его разнородностях, о его содержании и сведение всех причин его – к бездарности завистников. Рассуждение сбивчивое, не опёртое на историю и далёкое от исчерпания темы. Наряду с рядом верных замечаний – ткань этой главы весьма неравнозначна.

А сюжетно еврейская проблема в романе больше строится вокруг физика Штрума. В 1-м томе автор не давал себе смелости развернуть образ, теперь он на это решается – и главная линия тесно переплетена с еврейским происхождением Штрума. Теперь, с опозданием, мы узнаём о тошном ему «вечном комплексе неполноценности», который он испытывает в советской обстановке: «входишь в зал заседаний – первый ряд свободен, но я не решаюсь сесть, иду на камчатку». Тут – и сотрясающее действие на него предсмертного письма матери.

О самой сути научного открытия Штрума автор, по законам художественного текста, разумеется, не сообщает нам, и не должен. А поэтическая глава (I – 17) о физике вообще – хороша. Весьма правдоподобно описывается момент угадки зерна новой теории – момент, когда Штрум был занят совсем другими разговорами и заботами. Эту мысль «казалось, не он породил, она поднялась просто, легко, как белый водяной цветок из спокойной тьмы озера». В нарочито неточных выражениях открытие Штрума поднято как эпохальное (это – хорошо изъявлено: «рухнуло тяготение, масса, время, двоится пространство, не имеющее бытия, а один лишь магнетический смысл»), «классическая теория сама стала лишь частным случаем в разработанном Штрумом новом широком решении», институтские сотрудники прямо ставят Штрума вслед за Бором и Планком. От Чепыжина, практичнее того, узнаём, что теория Штрума пригодится в разработке ядерных процессов.

Чтобы жизненно уравновесить величие открытия, Гроссман, с верным художественным тактом, начинает копаться в личных недостатках Штрума, кое-кто из коллег-физиков считает его недобрым, насмешливым, надменным. Гроссман снижает его и внешне: «чесался и выпячивал губу», «шизофренически накуксится», «шаркающая походка», «неряха», любит дразнить домашних, близких, груб и несправедлив к пасынку; а однажды «в бешенстве порвал на себе рубаху и, запутавшись в кальсонах, на одной ноге поскакал к жене, подняв кулак, готовый ударить». Зато у него «жёсткая, смелая прямота» и «вдохновение». Иногда автор отмечает самолюбивость Штрума, часто – его раздражительность, и довольно мелкую, вот и на жену. «Мучительное раздражение охватило Штрума», «томительное, из глубины души идущее раздражение». (Через Штрума автор как бы разряжается и от тех напряжений, которые сам испытал в стеснениях многих лет.) «Штрума сердили разговоры на житейские темы, а ночью, когда не мог уснуть, думал о прикреплении к московскому распределителю». Воротясь из эвакуации в свою просторную, благоустроенную московскую квартиру, с небрежением замечает, что шофёра, поднесшего их багаж, «видимо всерьёз занимал жилищный вопрос». А получив желанный привилегированный «продовольственный пакет», терзается, что и сотруднику меньшего калибра дали не меньший: «Удивительно у нас умеют оскорблять людей».

Каковы его политические взгляды? (Двоюродный брат его отбыл лагерный срок и отправлен в ссылку.) «До войны у Штрума не возникали особо острые сомнения» (по 1-му тому припомним, что – и во время войны не возникали). Например, он тогда верил диким обвинениям против знаменитого профессора Плетнёва – о, из «молитвенного отношения к русскому печатному слову», – это о «Правде»... и даже в 1937 году?.. (В другом месте: «Вспомнился 1937 год, когда почти ежедневно назывались фамилии арестованных минувшей ночью..-.») Ещё в одном месте читаем, что Штрум даже «охал по поводу страданий раскулаченных в период коллективизации», что уж и вовсе непредставимо. Вот что Достоевскому «скорей "Дневник писателя" не надо было писать» – в это его мнение верится. К концу эвакуации, в кругу институтских сотрудников, Штрума вдруг прорывает, что в науке для него не авторитеты – «заведующий отделом науки ЦК» Жданов «и даже...». Тут «ждали, что он произнесёт имя Сталина», но он благоразумно только «махнул рукой». Да, впрочем, уже домашним: «все мои разговоры... дуля в кармане».

Не всё это у Гроссмана увязано (может быть, и не успел он доработать книгу до последнего штриха) – а важней, что ведёт-то он своего героя к тяжкому и решительному испытанию. И вот оно подступило – в 1943 вместо бы ожидаемого 1948 – 49, анахронизм, но это дозволенный для автора приём, ибо он камуфляжно переносит сюда уже собственное такое же тяжкое испытание 1953 года. Разумеется, в 1943 физическое открытие, сулящее ядерное применение, мог ожидать только почёт и успех, а никак не гонение, возникшее у коллег без приказа сверху, и даже обнаруживших в открытии «дух иудаизма», – но так надо автору: воспроизвести обстановку уже конца 40-х годов. (В череде немыслимых по хронологии забеганий Гроссман уже называет и расстрел Антифашистского Еврейского комитета, и «дело врачей», 1952.)

И – навалилось. «Холодок страха коснулся Штрума, того, что всегда тайно жил в сердце, страха перед гневом государства». Тут же наносится удар и по его второстепенным сотрудникам-евреям. Сперва, ещё не оценив глубины опасности, Штрум берётся высказать директору института дерзости – хотя перед другим академиком, Шишаковым, «пирамидальным буйволом», робеет, «как местечковый еврей перед кавалерийским полковником». Удар приходится тем больней, что постигает вместо ожидаемой Сталинской премии. Штрум оказывается очень отзывчив на вспыхнувшую травлю и, не в последнюю очередь, на все бытовые последствия её – лишение дачи, закрытого распределителя и возможные квартирные стеснения. Ещё даже раньше, чем ему подсказывают коллеги, Штрум по инерции советского гражданина сам догадывается: «написать бы покаянное письмо, ведь все пишут в таких ситуациях». Дальше его чувства и поступки чередуются с большой психологической верностью, и описаны находчиво. Он пытается развеяться в разговоре с Чепыжиным (старуха-прислуга Чепыжина при том целует Штрума в плечо: напутствует на казнь?). А Чепыжин вместо подбодрений сразу пускается в изложение путаной, атеистически бредовой, смешанной научно-социальной своей гипотезы: как человечество свободной эволюцией превзойдёт Бога. (Чепыжин был искусственно изобретен и впихнут в 1-й том, такой же он дутый и в этой придуманной сцене.) Но независимо от пустоты излагаемой гипотезы – психологически очень верно поведение Штрума, приехавшего ведь за духовным подкреплением. Он полунеслышит эту тягомотину, тоскливо думает про себя: «мне не до философии, ведь меня посадить могут», ещё продолжает думать: так идти ли ему каяться или нет? а вывод вслух: «наукой должны заниматься в наше время люди великой души, пророки, святые», «где мне взять веру, силу, стойкость, – быстро проговорил он, и в голосе его послышался еврейский акцент». Жалко себя. Уходит, и на лестнице «слёзы текли по его щекам». А уже скоро идти на решающий Учёный совет. Читает и перечитывает своё возможное покаянное заявление. Начинает партию в шахматы – и тут же рассеянно покидает её, очень живо всё, и соседние с тем реплики. Вот уже «воровски оглядываясь, с жалкими местечковыми ужимками торопливо повязывает галстук», торопится успеть на покаяние – и находит силы оттолкнуть этот шаг, снимает и галстук, и пиджак, – он не пойдёт.

А дальше его гнетут страхи – и незнание, кто же выступал против него, и что говорили, и что теперь с ним сделают? Теперь, в окостенении, он по нескольку дней не выходит из дома, – ему перестали звонить по телефону, его предали и те, на чью поддержку он надеялся, – а бытовые стеснения уже и душат: уже «боялся управдома и девицы из карточного бюро», отнимут излишки жилой площади, член-корреспондентскую зарплату, – продавать вещи? и даже, в последнем отчаянии, «часто думал о том, что пойдёт в военкомат, откажется от брони Академии и попросится красноармейцем на фронт»... А тут ещё и арест свояка, бывшего мужа сестры жены, не грозит ли тем, что и Штрума арестуют? Как всякий благополучный человек: ещё и не сильно его тряхнули, ощущает же он как последний край существования.

А дальше – вполне советский оборот: магический доброжелательный звонок Сталина к Штруму – и сразу всё сказочно переменилось, и сотрудники кидаются к Штруму заискивать. Так учёный – победил и устоял? Редчайший пример стойкости в советское время?

Не тут-то было, Гроссман безошибочно ведёт: а теперь следующее, не менее страшное искушение – от ласковых объятий. Хотя Штрум упреждающе и оправдывает себя, что он – не такой же, как помилованные лагерники, тут же всё простившие и проклявшие своих прежних сомучеников. Но вот уже опасается бросить на себя тень жениной сестры, хлопочущей об арестованном муже, его раздражает и жена, зато весьма приятно стало благоволение начальства и «попадание в какие-то особые списки». «Самым удивительным было то», что от людей, «ещё недавно полных к нему презрения и подозритель-ности», он теперь «естественно воспринимал их дружеские чувства». Даже с удивлением ощутил: «администраторы и партийные деятели... неожиданно эти люди открылись Штруму с другой, человеческой стороны». И при таком-то его благодушном состоянии это новоласковое начальство предлагает ему подписать гнуснейшее сов-патриотическое письмо в «Нью-Йорк таймс». И Штрум не находит силы и выверта, как отказаться, – и безвольно подписывает. «Какое-то тёмное тошное чувство покорности», «бессилия, замагниченность, послушное чувство закормленной и забалованной скотины, страх перед новым разорением жизни».

Таким поворотом сюжета – Гроссман казнит сам себя за свою покорную подпись января 1953 по «делу врачей». (Даже, для буквальности, чтобы осталось «дело врачей», – анахронистически вкрапляет сюда тех давно уничтоженных профессоров Плетнёва и Левина.) Вот кажется: теперь напечатают 2-й том – и раскаяние произнесено публично.

Да только вместо того – гебисты пришли и конфисковали рукопись...

(1 вариант)

Основной круг философской проблематики эпопеи В. Гроссмана «Жизнь и судьба» – жизнь и судьба, свобода и насилие, законы войны и жизни народа. Писатель видит в войне не столкновение армий, а столкновение миров, столкновение различных взглядов на жизнь, на судьбу отдельного человека и народа. Война выявила коренные проблемы современнорти, вскрыла основные противоречия эпохи.

В романе две основные темы – жизнь и судьба. «Жизнь» – это свобода, неповторимость, индивидуальность; «судьба» – необходимость»,

Давление государства, несвобода. Комиссар Крымов говорит: «Как странно идти по прямому, стрелой выстреленному коридору. А жизнь такая путаная тропка, овраги, болотца, ручейки, степная пыль, несжатый хлеб, продираешься, обходишь, а судьба прямая, струночкой идешь, коридоры, коридоры, коридоры, в коридорах двери».

Судьба основных действующих лиц трагическая или драматическая. В героизме Гроссман видит проявление свободы. Капитан Греков, защитник Сталинграда, командир бесшабашного гарнизона «дома шесть дробь один», выражает не только сознание «правого дела борьбы с фашизмом», отношение к войне как к трудной работе, самоотверженность и здравый смысл, но и непокорство натуры, дерзость, независимость поступков и мыслей. «Все в нем – и взгляд, и быстрые движения, и широкие ноздри приплюснутого носа – было дерзким, сама дерзость». Греков – выразитель не только народного, национального, но и всечеловеческого, свободолюбивого духа (недаром его фамилия Греков).

Главный конфликт романа – конфликт народа и государства, свободы и насилия. «Сталинградское торжество определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался. От этого спора зависела судьба человека, его свобода». Этот конфликт прорывается наружу в размышлениях героев о коллективизации, о судьбе «спецпереселенцев», в картинах колымского лагеря, в раздумьях автора и героев о тридцать седьмом годе и его последствиях.

Колымский лагерь и ход войны связаны между собой. Гроссман убежден, что «часть правды – это не правда». Арестованный Крымов ловит себя на мысли, что ненавидит пытающего его особиста больше, чем немца, потому что узнает в нем самого себя.

Гроссман изображает народные страдания: это и изображение лагерей, арестов и репрессий, и их разлагающего влияния на души людей и нравственность народа. Храбрецы превращаются в трусов, добрые люди – в жестоких, стойкие – в малодушных. Людей разрушает двойное сознание, неверие друг в друга. Причины данных явлений – сталинское самовластие и всеобщий страх. Сознанием и поведением людей со времен революции управляют идеологические схемы, приучившие нас считать, что цель выше морали, дело выше человека, идея выше жизни. Насколько опасна такая перестановка ценностей, видно из эпизодов, когда Новиков на восемь минут задержал наступление, то есть, рискуя головой, идет на невыполнение сталинского приказа ради того, чтобы сберечь людей. А для Гетманова «необходимость жертвовать людьми ради дела всегда казалась естественной, неоспоримой не только во время войны».

Отношение к судьбе, к необходимости, к вопросу о вине и ответственности личности перед лицом обстоятельств жизни у героев романа разное. Штурмбанфюрер Кальтлуфт, палач у печей, убивший пятьсот девяносто тысяч людей, пытается оправдать это приказом свыше, своей подневольностью, властью фюрера, судьбой: «судьба толкала его на путь палача». Но автор утверждает: «Судьба ведет человека, но человек идет потому, что хочет, и он волен не хотеть».

Смысл параллелей Сталин – Гитлер, фашистский лагерь – колымский лагерь в том, чтобы заострить проблему вины и ответственности личности Б самом широком, философском плане. Когда в обществе творится зло, в той или иной степени в нем виноваты все. Пройдя через трагические испытания XX века – вторую мировую войну, гитлеризм и сталинизм, – человечество начинает осознавать тот факт, что покорность, зависимость человека от обстоятельств, рабство оказались сильны. И в то же время в образах героев Отечественной войны Гроссман видит свободолюбие и совестливость. Что превысит в человеке и человечестве? Финал романа открыт.

(2 вариант)

«Рукописи не горят…» Сколько раз уже цитировали эту фразу Воланда, но хочется повторить ее вновь. Наше время – время открытий, возвращенных мастеров, ждавших своего часа, наконец увидевших свет. Роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», написанный тридцать пять лет назад, пришел к читателю лишь в 1988 году и потряс литературный мир своей современностью, великой силой своего правдивого слова о войне, о жизни, о судьбе. Он отразил свое время. Лишь теперь, в девяностые, возможно стало говорить и писать о том, о чем размышляет автор романа. И поэтому это произведение принадлежит сегодняшнему дню, оно злободневно и сейчас.

Читая «Жизнь и судьбу», не можешь не поразиться масштабности романа, глубине выводов, сделанных автором. Кажется, что философские идеи сплетаются, образуя причудливую, но гармоничную ткань. Порой увидеть, понять эти идеи сложно. Где главное, какая основная мысль пронизывает повествование? Что есть жизнь, что есть судьба? «Жизнь такая путаная, тропки, овраги, болотца, ручейки… А судьба прямая-прямая, струночкой идешь… Жизнь – это свобода», – размышляет автор. Судьба же – несвобода, рабство, недаром обреченные на смерть в газовых камерах люди чувствуют, как «силится в них чувство судьбы». Судьба не подчиняется воле человека.

Основная тема произведения Гроссмана – свобода. Понятие «свобода», «воля» знакомо и дикому зверю. Но то свобода или несвобода физическая. С появлением человеческого разума смысл этих понятий изменился, стал глубже. Существует свобода моральная, нравственная, свобода мысли, непорабощенность души. Так что же важнее – сохранить свободу тела или разума? Почему именно эта философская проблема волновала автора? Очевидно, это было предопределено той эпохой, в которой он жил. Два государства встали над миром в то время, сошлись в борьбе, и от исхода этой битвы зависела судьба человечества. Обе державы, по словам одного из персонажей романа, – государства партийные. «Сила партийного руководителя не требовала таланта ученого, дарования писателя. Она оказывалась над талантом, над дарованием». Под термином «воля партии» подразумевалась воля одного человека, которого сейчас мы называем диктатором. Оба государства были сходны между собой тем, что граждане их, лишенные официального права мыслить, чувствовать, вести себя в соответствии со своей индивидуальностью, постоянно ощущали довлеющую над ними силу страха. Так или иначе, государственные здания, больше похожие на тюрьмы, были возведены и казались несокрушимыми. Человеку в них отводилась незначительная роль; куда выше, чем он, стояли государство и выразитель его воли, непогрешимый и могучий. «Фашизм и человек не могут сосуществовать. На одном полюсе – государство, на другом – потребность человека». Не случайно Гроссман, сравнивая два лагеря, сравнивает тоталитарные государства – Германию и Советский Союз тридцатых-сороковых годов. Люди сидят там за одни и те же «преступления»: неосторожное слово, плохую работу. Это «преступники, не совершившие преступлений. Разница лишь в том, что немецкий лагерь дан глазами русских военнопленных, знающих, за что они сидят, и готовых к борьбе. Люди же, находящиеся в сибирских лагерях, считают свою судьбу ошибкой, пишут письма в Москву. Десятиклассница Надя Штрум поймет, что тот, к кому обращены ее письма, по сути, и есть виновник происходящего. Но письма продолжают идти… Сибирский лагерь, пожалуй, страшнее германского. «Попасть к своим в лагерь, свой к своим. Вот где беда!» – говорит Ершов, один из героев романа. К страшному выводу приводит нас Гроссман: тоталитарное государство напоминает огромный лагерь, где заключенные являются и жертвами, и палачами. Недаром в лагерь желал бы превратить всю страну «философ» Казенеленбоген, в прошлом работник органов безопасности, ныне попавший в камеру на Лубянке, но продолжающий заявлять, что «в слиянии, в уничтожении противоположности между лагерями и запроволочной жизнью и есть… торжество великих принципов». И вот два таких государства вступают в войну друг против друга, исход которой решался в городе на Волге в сорок втором году. Один народ, одурманенный речами своего вождя, наступал, мечтая о мировом господстве; другой, отступая, не нуждался в призывах – он копил силы, готовясь отдать миллионы жизней, но победить захватчика, защитить Родину, Что происходит с душами тех, кто теснит армию противника, и что происходит в сердцах теснимых? Для того чтобы повернуть врага вспять, мало довлеющей над народом власти, необходима свобода, и в это тяжелое время она пришла. Никогда раньше люди не вели таких смелых, правдивых, свободных разговоров, как в дни боев под Сталинградом. Дыхание свободы ощущают люди в Казани, в Москве, но сильнее всего она в «мировом городе», символом которого станет дом «шесть дробь один», где говорят о тридцать седьмом годе и коллективизации. Борясь за независимость Родины, люди, подобные Ершову и Грекову, борются и за свободу личности в своей стране. Греков скажет комиссару Крымову: «Свободы хочу, за нее и воюю». В дни поражений, когда вольная сила поднималась с самого дна людских душ, Сталин чувствует, что… побеждали на полях сражений не только сегодняшние его враги. Следом за танками Гитлера в пыли, дыму шли все те же, кого он, казалось, навек усмирил, успокоил. «Не только история судит побежденных». Сам Сталин понимает, что если он будет побежден, то ему не простится то, что он сделал со своим народом. В душах людей постепенно поднимается чувство русской национальной гордости. В то же время прозрение приходит к окруженным немецким солдатам, к тем, кто несколько месяцев назад давил в себе остатки сомнений, убеждал себя в правоте фюрера и партии подобно оберлейтенанту Баху.

Сталинградская операция определила исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжается. Так кто же победит – государство или человек? Ведь с человека начинается свобода. Тоталитарная власть подавляет, чувство страха за жизнь сковывает, рождает покорность перед этой властью. Однако многие люди искренне верят, что в преклонении перед государством, партией, в восприятии высказываний вождя как святых истин заключена их сила. Такие могут не согнуться перед страхом смерти, но с содроганием отвергают сомнения в том, во что верили на протяжении жизни. Таков старый большевик, ленинец Мостовской, услышав из уст гестаповца Лисса то, что мучило его, в чем он даже в душе боялся себе признаться, лишь на мгновение утрачивает уверенность: «Надо отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал и оправдывал». Этот сильный, несгибаемый человек сам ищет несвободу, чувствует облегчение, вновь подчиняясь воле партии, одобряя отправку в лагерь смерти презирающего насилие Ершова. Иным, подобным Магару, Крымову, Штруму, потребовалось поражение для того, чтобы очеловечиться, увидеть правду, вернуть свободу своей душе. Крымов прозревает, попав в камеру, Магар, лишившись свободы, пытается донести свои выводы ученику Абарчуку: «Мы не понимаем свободы, мы раздавали ее… Она основа, смысл, – базис над базисом». Но, столкнувшись с недоверием, фанатичной слепотой, Магар кончает жизнь самоубийством. Дорогую цену заплатил он за духовное раскрепощение. Теряя иллюзии, Магар теряет и смысл существования. Особенно убедительно показано влияние свободы на мысли, поведение человека на примере Штрума. Именно в тот момент, когда «могучая сила свободного слова» целиком поглотила мысли, приходит к Штруму его научная победа, его открытие. Именно тогда, когда отвернулись от него друзья и сила тоталитарного государства давила и угнетала, Штрум найдет в себе силы не погрешить против собственной совести, почувствовать себя свободным. Но звонок Сталина задувает эти ростки свободы, и, лишь подписав подлое, лживое письмо, он ужаснется содеянному, и это поражение вновь откроет его сердце и разум свободе. Самой же сильной, несломленной, непорабощенной человеческой личностью окажется в романе жалкий заключенный немецкого лагеря Иконников, провозглашавший смешные и нелепые категории надклассовой морали. Он найдет в себе силы понять, что прежний идеал его лжив, и найти правду, смысл жизни в доброте, в «эволюции добра». Прав Ремарк, говоря: «Когда у человека не окажется уже ничего святого, все вновь, но гораздо более человечным образом, становится для него святым». И лишь человеческая доброта спасет мир. Та доброта, что заставит Даренского заступиться за обессилевшего немецкого пленного, а немолодую, обездоленную войной женщину побудит протянуть пленному кусок хлеба. Иконников, веря в доброту, погибнет раскрепощенным, провозгласит перед смертью свободу человека перед судьбой. «Если и теперь человеческое не убито в человеке, то злу уже не одержать победы» – к такому выводу придет он. «Развиваться будет не только мощь человека, но и любовь, душа его… Свобода, жизнь победят рабство», – скажет и Ченыжин.

Писатель во всей глубине изведал трагическую сложность конфликта человека и государства в сталинскую эпоху. Автор «Жизни и судьбы» ведет к мысли, что, пройдя через великие трагические испытания XX века – кошмары гитлеризма и сталинизма, – человечество начинает сознавать тот факт, что покорность, зависимость личности от обстоятельств, рабство внутри него оказались гораздо сильнее, чем можно было предполагать. Писателя нельзя счесть ни пессимистом, ни оптимистом. Художественное видение современного мира у В. Гроссмана трагедийное.

Финал романа в соответствии с этим видением печален. И в этом тоже заключена глубина его правды, правды автора.

(3 вариант)

Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» – одно из тех произведений, путь к читателю которых складывался непросто. Роман писался почти три десятилетия назад, но не был напечатан. Как и многие, он увидел свет уже после смерти автора. Можно сказать, что это одно из самых ярких и значительных произведений послевоенной русской литературы. «Жизнь и судьба» охватывает события военных и предвоенных лет, захватывает важнейшие события нашего бытия. Через весь роман проходит мысль о том, что во всех жизненных ситуациях главное – судьба человека, что каждый человек – это целый мир, который нельзя ущемить, не ущемляя одновременно интересов всего народа. Эта мысль глубоко гуманистична.

Утверждая высокий гуманистический идеал любви и уважение к человеку, В. Гроссман разоблачает все то, что направлено против человека, что уничтожает его неповторимую личность. В романе сопоставляются два режима – гитлеровский и сталинский. По-моему, В. Гроссман одним из первых наших писателей, критикуя то, что мы сегодня смело называем «сталинщиной», пытается определить корни, причины этого явления. Как гитлеризм, так и сталинизм уничтожают в человеке главное – его достоинство. Вот почему роман, воюя со сталинизмом, защищает, отстаивает достоинство личности, рассматривая ее в самом центре всех поставленных вопросов. Личная судьба человека, живущего в тоталитарном государстве, может сложиться благополучно или драматически, но она всегда трагична, так как человек не может исполнить свое жизненное предназначение иначе, как став деталью машины. Если машина совершает преступление, человек не может отказаться быть ее соучастником. Он им станет – хотя бы в качестве жертвы. Жертва может сгнить в лагере или счастливо умереть в кругу семьи.

Трагедия народа, по В. Гроссману, заключается в том, что, ведя освободительную войну, он, по сути дела, ведет войну на два фронта. Во главе народа-освободителя стоит тиран и преступник, который усматривает в победе народа свою победу, победу своей личной власти. На войне человек получает право стать личностью, он получает возможность выбора. В доме «шесть дробь один» Греков совершает один выбор, а Крымов, пишущий на него донос, – другой. И в этом выборе выражается суть данного человека.

Идея романа, мне кажется, заключается в том, что война у В. Гроссмана – огромная беда и в то же время огромное очищение. Война точно определяет, кто есть кто и кто чего стоит. Есть Новиков, и есть Гетманов. Есть майор Ершов, и есть те, кто даже на краю смерти шарахаются от его смелости и свободы.

Новиков – умный, совестливый комкор, который не может относиться к солдатам как к живой силе и побеждает врага военным умением на поле боя. Рядом с ним бригадный комиссар Гетманов – человек номенклатуры. На первый взгляд он кажется обаятельным и простым, но на самом деле он живет по классовым законам: к себе он применяет одни мерки, а к другим – иные.

И побеждает только совесть, правда, человечность, проходящая жестокое испытание. Ни соображения Сталина, ни его лозунги и призывы не были победоносны. Дрались за другое, что-то светлое и необходимое, даже если оно прикрывалось звонким лозунгом. Деление на категории, навешиванье ярлыков «врагов народа» – все это ушло, как навязанная фальшь. Открылось главное: во имя чего и ради чего должен жить человек, ценящий себя и свободу духа. Очень ярким в этом смысле мне кажется образ Грекова, один из самых привлекательных в романе. Греков не боится никого – ни немцев, ни начальства, ни комиссара Крымова. Это смелый, внутренне свободный, независимый человек.

Литвинова В.И. Яростная радость жизни (методический материал для проведения уроков по роману В. Гроссмана «Жизнь и судьба»)

Печатается по решению Научно-технического совета Абаканского НИСа государственного педагогического института от года. Яростная радость жизни (методический материал для проведения уроков по роману В. Гроссмана "Жизнь и судьба"). Абакан, АГПИ, 1991 г., 54 с.

В данный выпуск включены материалы для изучения в школе романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба". Теоретическая часть работы содержит литературоведческие разделы, практическая - помогает осмыслить текст, предлагает наиболее продуктивные формы анализа отдельных проблем, материал по биографии писателя, излагает историю создания романа, раскрывает особо трудные для восприятия учащихся вопросы, указывает литературу в помощь учителю.

Выпуск предназначен для учителей средней школы, преподавателей и студентов филологических факультетов высших учебных заведений.

Рецензенты:

А. Н. Касиванова - преподаватель литературы Абаканского государственного педагогического училища.

Т. А. Никифорова - учитель литературы школы N 1 города Абакана.

(c) Абаканский государственный педагогический институт, 1991

"...Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя.

Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось. Мы по-прежнему прозябали, забившись в спои лачуги... Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас". Так писал в начало прошлого века, выражая нестерпимым ни для кого в России взгляд, Петр Чаадаев. А. С. Пушкин отвечал ему, что он гордится русской историей и, какова бы она ни была, он не желал бы никакой другой истории для своего народа.

Национальное самосознание, вероятно, утвердит и сегодня пушкинский ответ на проклятый вопрос: "КТО МЫ В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ? ". Но сам-то вопрос даже после пушкинского ответа не исчезает, он остается мучительно открытым. Ответ на вопрос "кто мы?" во все времена давался на основе признания исключительности предназначения России (торжество православия, спасение Европы от монголов, от разлагающего рабства денег, от эксплуатации и неравенства, от фашистского порабощения).

"Мы живем трудно и скудно, но страдаем не зря: мы прокладываем дорогу к светлому будущему, идем впереди, прикрываем других собой, это наша мораль и наша гордость", - таково содержание нашего мироощущения. Это представление было фактом общественного сознания, оно работало.

И вот к 90-м вдруг обнаружилось, что изучать забастовки и рабочие движения можно не только в Италии и Англии, а межобщиные конфликты - в Пенджабе и Ольстере. Что иностранное слово инфляция нам понятно и вполне даже русское. Что мафия, рэкет, бизнес - стали столь же общеупотребительными словами как и райком, партбюро, овощебаза. Обнаружилось также, что "глобальные процессы" могут взрываться не где-то в Сан-Пауло, а в Чернобыле, Свердловске или Баку.

И в этой панораме открылось вдруг, что мы - это не центр мировой системы, а страна, которая не в состоянии себя ни прокормить ни одеть. Начались холодные жестокие будни истории.

Почему же столько всего сразу и вдруг? Все дело в том, что и не сразу и не вдруг, начиная от П. Я. Чаадаева до А. Д. Сахарова шла напряженная борьба за судьбу России. А поскольку писатель в России становился не только художником, но и философом, историком, социологом, то порой художественные произведения рассказывали об истории больше, чем профессиональные историки.

Но и художественные тексты у нас имеют судьбы. Один иг советологов Америки как-то заметил, что "Русские славятся умением переписывать свою историю". Над этим заявлением стоит поразмышлять. В начале нашего семидесятитрехлетнего существования отдельные критики и историки литературы призывали то "сбросить с корабля истории" всех классиков, начиная с А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого, то вычеркнуть из школьных программ Ф. М. Достоевского, И. Бунина и А. Ахматову, то упрятать книги М. Булгакова, М. Зощенко, Е. Замятина и другие, подобные. им. Шли годы, но среди писателей все продолжали появляться опальные литераторы. С войне школьники читали книги Б. Полевого, В. Кожевникова, А. Первенцева, а рядом где-то ждали читателя, произведения В. Быкова, Ю. Бондарева, Г. Бакланова. Книги новоопальных поэтов, как по команде, исчезали и столь же неожиданно появились сейчас. Еще вчера мы мало что знали о литературных именах В. Некрасова, В. Аксенова, Б. Пастернака, А. Солженицына.

После того, как в журнале "Октябрь" в 1988 г. (N 1-4) был опубликован роман "Жизнь и судьбе", вновь вспыхнула литературная звезда советского писателя Василия Семеновича Гроссмана.

Пробелы, которые взялся почти тридцать лет тому назад разрешить писатель, осмысляются только теперь. Не случайно критик А. Аннинский отмечал, что Гроссман "ушел вперед. Мы только теперь созрели, чтобы обнародовать, понять и принять правду этой книги. Поэтому роман и не кажется устаревшим. Он и сегодня выходит все еще вовремя". 1) Вот почему программа по литературе для 11-го класса, выпущенная в Москве, рекомендует это произведение в списке для чтения по выбору учителя и учащихся.

Некоторые учителя предлагают изучать роман в 10 классе, после изучения "Войны и мира" Л. Н. Толстого. 2) Думается, что знакомиться с многопроблемным и "тяжелым" для осмысления произведением В. Гроссмана целесообразнее все же в 11-м классе, когда уже сложится представление о трудной судьбе советской литературы, когда выпускники познают произведения В. В. Маяковского и Е. Замятина, Н. Островского и М. Булгакова, А. Фадеева. Все познается в сравнении, в таком сочетании авторы широко представят картину советского образа жизни нашего народа. После изучения "Молодой гвардии" можно попробовать исследовать взгляд на войну Гроссмана. Одновременно осуществляется еще одна задача учителя: повторение "Войны и мира" Л. Толстого, поскольку параллели здесь очевидны.

Объем произведения внушителен, количесто текстов для работы в классе, вероятно, и сейчас недостаточен. Это, конечно же осложнит работу учителя. Однако следует иметь в виду, что после скрупулезного обзора учителем всего произведения можно остановиться на анализе отдельных проблем, разрешаемых писателем: судьба народа в произведениях В. Гроссмана и Л. Толстого; проблемы взаимоотношений государства, общества и отдельного человека; "Жизнь - это свобода..." и т. п. В менее подготовленных классах изучаемые вопросы могут быть проще: как изображает писатель коллективизацию и какие вопросы в связи с этим возникают у читателя? Что общего в изображении коллективизации в романе М. Шолохова "Поднятая целина" и Гроссмана "Жизнь и судьба". Что нового о коллективизации мы узнаем из произведения Гроссмана? Каким представлен автором сталинский геноцид? Как передается тема насилия в письме матери Штрума?

Для обсуждения романа удобнее применить МЕТОД КОЛЛЕКТИВНОГО АНАЛИЗА .

ЗАДАЧА УЧИТЕЛЯ - помочь учащимся в освоении ими мысли автора о величии и традиции народа, побеждающего фашизм, о трагедии времени и беззакония.

ЦЕЛЬ УРОКА будет зависеть от выбора учителем отдельных фрагментов для анализа или романа в целом. В настоящей работе представлены возможные варианты анализа отдельных проблем, которые вкупе составят приблизительно полный охват романа в целом.

МАТЕРИАЛ К ЗАНЯТИЮ . (Вопросы для анализа выделены петитом).

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В. Гроссман родился в городе Бердичеве в 1905 году в семье инженера-химика. Мать преподавала французский язык. Окончив в 1924 г. Киевское реальное училище, юный Гроссман учился на химическом отделении физико-математического факультета Московского государственного университета. С дипломом инженера-химика в 1929 году он уехал в Донбасс, где работал в Макеевском научно-исследовательском институте по безопасности черных работ и заведовал лабораторией пыли и газа на самой глубокой шахте "Смолянская - II".

В Донбассе В. Гроссман начал писать художественную прозу. Но публиковать свои произведения не спешил, был очень требователен к себе, не считал, что написанное достойно быть напечатанным.

В 1932 г. Гроссман заболел туберкулезом, по совету врачей возвращается в Москву, где два года спустя в "Литературной газете" появился его первый рассказ "В городе Бер-дичеве". Его сразу заметил М. Горький, вызвал его к себе и после долгой беседы посоветовал всерьез заняться литературой.

Сюжет рассказа сводиться к взаимоотношению двух судеб. Женщина-комиссар Вавилова в разгар боев вынуждена рожать в Бердичеве, входившем в российскую черту оседлости. Младенца она оставляет в семье местного многодетного еврея-ремесленника, очень далекого от политических страстей, но хорошо знающего, что такое погромы и чем может обернуться пребывание комиссара под его крышей. Рассказ Гроссмана о том, как поняли и приняли друг друга такие социально разные люди.

В 1962 году по мотивам этого рассказа режиссер А. Аскольдов снял фильм, в котором во всем блеске своего таланта предстали Н. Мордюкова и Р. Быков. Только в 1989 году чудом сохранившемуся экземпляру пленки было разрешено, наконец, предстать на суд зрителю. Фильм называется "Комиссар" и в соседстве с заголовком повести раскрывается мысль автора: сила порыва революционеров и мудрость народа, "выводимого революцией из политической, социальной и национальной оседлости" 2), составляют единое целое.

В альманахе Горького "Год шестнадцатый" вскоре появилась написанная Гроссманом в Донбассе повесть о шахтерах с немецким звучанием "Глюкауф". Так напутствуют друг друга, спускаясь в шахту немецкие шахтеры, желая счастливого возвращения наверх.

Потом появился роман "Степан Кольчугин", сделавший писательское имя Гроссмана известным всей стране.

В первые дни войны писатель отправляется на фронт, став одним из самых читаемых корреспондентов "Красной звезды". При первой военной аттестации ему было присвоено звание интенданта II ранга, а в 1943 году он уже носит погоны подполковника.

Военная судьба бросала В. Гроссмана по разным участкам фронта. Но главным для него был и остался на всю оставшуюся жизнь - Сталинград. Там он пережил все, от горечи поражений, трагедии и отчаяния горстки людей, прижатых к Волге сталью и огнем военной машины фашизма, до величайшей Победы.

По складу своего человеческого характера и по особенности литературного дарования Гроссман не был хватким бойким репортером, из тех, кто "с "лейкой" и блокнотом первыми врывались в города". Он был неспешным очеркистом, глубоким, вдумчивым, видевшим и умевшим показать читателю в каждом отдельном эпизоде войны судьбу человека, его роль и место и высокую значимость конкретных действий каждого во многомиллионом столпотворении войны. Для того, чтобы самому понять все это, ощутить войну чутьем солдата, писатель считал себя обязанным быть вместе с воинами в окопе, обороняемом от фашистов квартале полуразрушенного города, на плоту обстреливаемой переправы. Поэтому он всегда был честен.

Дочь писателя, Е. В. Короткова-Гроссман рассказывает: "Д. Ортенберг, редактор "Красной звезды", вызвал к себе трех корреспондентов - А. Толстого, В. Гроссмана, П. Павленко. Дал задание: вышел указ о дезертирах, надо написать очерк или рассказ. Отец сразу сказал: "Я такого очерка писать не буду". Павленко вдруг возмутился, подскочил к нему: "Гордец, Василий Семенович". Но военкор Гроссман знал, что говорил. В его военных дневниках множество записей об окруженцах, "дезертирах". Почти всегда эти люди, испугавшиеся в первый день, уже на следующий воюют, как все. Есть, например, такая запись: ведут дезертира Б трибунал, и налетают на конвой немцы. Конвоиры разбежались, а он убил двух немцев, третьего взял в плен и привел его в трибунал. "Ты кто - спрашивают его, - "Судиться пришел". 3)

И не только честным был автор "Жизни и судьбы", но и смелым. "Это мы сейчас храбрые - открыто говорим о сталинских преступлениях, о годах невиданного террора, - замечает А. Ананьев. А тогда, в дни работы В. Гроссмана над романом, кто решился бы сравнить два режима - гитлеровский и сталинский - по тем параметрам, по которым их сходство так очевидно всем нам теперь? Сталинизм уничтожил в человеке главное - его достоинство. Роман "воюя со сталинизмом, защищает, отстаивает достоинство личности, ставит ее в центр всех жгучих вопросов" 4)

Е. В. Короткова-Гроссман добавляла, что герой романа Греков "очень близкий автору по духу человек, не боится ни немцев, ни начальства, ни комиссара Крымова, который шьет ему дело. Смелый, внутренне свободный человек, не желающий после войны жить так, как жили в 30-е годы".

Известный немецкий писатель Генрих Бёлль, оценивая творчество В. Гроссмана, писал, что он всегда был именно там, где надлежало быть писателю. А это и в мирной, и во фронтовой жизни далеко не безопасные места.

Родные писателя вспоминают огромную душевную теплоту Гроссмана. Об этом же свидетельствуют его служебные записки. Вот отрывок одной из них: "Если моя поездка сопряжется с какими-либо печальными неожиданностями, прошу вас помочь моей семье... ".

Гроссман очень любил свою мать. Она погибла от рук фашистских палачей. В 1961 году, через девятнадцать лет после смерти матери, сын написал ей письмо, которое сохранилось в архивах вдовы писателя: "Когда я умру, ты будешь жить в книге, которую я посвятил тебе, и судьба которой схожа с твоей судьбой" 5).

В. Гроссман был автором одной из первых художественных книг о войне - "Народ бессмертен", повесть была напечатана в 1942 г. Наряду с многочисленными восторженными откликами на повесть советских читателей интересно вспомнить выступление известного английского переводчика Гарри Стивена, писавшего в августе 1943 года в газете ""Британский союзник" о Гроссмане как о писателе "могучей силы и человечности. Именно человечности, которой пронизана книга, ее ценности очарование... " 6).

Орерки Василия Гроссмана, хотя и писались по свежим следам событий для газеты, которая, как известно, живет один день, были столь глубоки и значимы, что со страниц "Красной звезды" переходили в книги - "Годы войны", "Сталинград", "Сталинградская битва", "Жизнь", "Треблинский ад".

Главным делом его жизни стала книга "Жизнь и судьба"; "Главной моей работой, - писал он после войны в своей автобиографии, - является книга о войне, которую я решил написать весной 1943 года. Тогда же были написаны мною первые главы. Вплотную подошел к этой работе в послевоенные годы после демобилизации из армии почти все свое время в послевоенные годы я посвятил этой работе. Сна оказалась очень нелегкой".

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ

В 1952 г. журнал "Новый мир" опубликовал роман В. Гроссмана "За правое дело", где основная мысль спорила с песней, из которой, мы знаем, слов не выкинешь: "когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой". Герой Гроссмана не считает это истиной: "Разве любовь к свободе, радость труда, верность Родине, материнское чувство даны лишь одним героям? Поистине великое совершается простыми людьми".

Война Гроссмана не игра в героизм, не поле для подвигов, а среда, в которой раскрывается человек с убеждениями и надеждами.

"Дело" в старорусском смысле есть сражение, суть, дело жизни. Войну писатель знал не понаслышке: глазами военкора увидел Треблинку, познаниями инженера, оценил механику проваливающегося пола в газовой камере, опытом химика определил выбор сорта смертельного газа. В романе была правда о войне.

Читательский успех был огромен. Тысячи писем получал Гроссман. В их числе и множество поздравлений от литераторов. Напряженно жду следующего номера "Нового мира", - писал ему Микола Бажан. - Хватаю каждый новый номер и вчитываюсь в Ваш роман - большое, человечное, умное произведение. Не хочу писать много, но разрешите Вас искренне поблагодарить и крепко пожать руку, написавшую такую книгу... ".

А. Твардовский в июне 1944 г. писал Гроссману: "Я очень рад за тебя, что тебе пишется, и с большим интересом жду того, что у тебя еще напишется. Просто сказать, ни от кого так не жду, как жду от тебя... ".

Успех романа "За правое дело" вызвал неожиданную для автора мощную оппозицию ряда литераторов, официально считавшимся признанными мастерами военной прозы. Один из них - автор привозносимый тогда, а ныне прочно забытой книги "Белая береза" Михаил Бубеннов разгромной статьей в "Правде" дал сигнал послушной литературной критике громить роман Гроссмана как "безидейное, антинародное произведение, не соответствующее принципам социалистического реализма", где образы советских людей "обеднены, принижены, обесцвечены", "где автор стремится доказать, что бессмертные подвиги совершают обыкновенные люди... Гроссман вообще не показывает партию как организатора победы - ни в тылу, ни в армии... ". Были и обвинения в том, что Гитлера автор описал, а образ Сталина пропустил. Припомнили Гроссману его пьесу "Если верить пифагорийцам", раскритикованную в 1945 году. А. Первенцев, клеймивший в своем, ныне тоже забытом романе "Честь смолоду" всех крымских татар "нацией предателей", определил книгу Гроссмана "идеологической диверсией". М. Шагинян критиковала роман за непривычную обрисовку партийных работников: комиссар Крымов мало действует, "изображен в отрыве от своей непосредственной работы руководителя и воспитателя бойцов и командиров".

В результате книгу и автора "закрыли". Но жизнь романа продолжалась, и продолжали приходить письма одобрения и поддержки. Особенно ценны для Гроссмана были письма фронтовиков. "Изо всей литературы о войне я должен выделить два произведения: В. Некрасова "В окопах Сталинграда" и Ваше "За правое дело", - писал А. А. Кедров-Полянский из Ростова-на-Дону. "Это суровый, но благородный реализм, - писал Б. К. Губарев из Харьковской области - Именно так нужно писать о Сталинграде или совсем не писать. Легкую книгу о Сталинграде читать противно, а писать, наверное, преступно".

"Опасаясь, что уничтожающая критика Бубеннова повлияет на писателя и он начнет "причесывать своих героев, - писал читатель И, Ефимов, - я прошу редколлегию "Нового мира" передать тов. Гроссману, что его "серые" герои являются в глазах читателя настоящими, живыми людьми со всеми слабостями и недостатками свойственными живым людям, даже если они трижды Герои Советского Союза... Критик Бубеннов не видит в романе организующей и направляющей роли партии в деле обороны Сталинграда. Правда, общепринятых заседаний парткома я в романе тоже не нашел. Но разве не из Новиковых, Крымовых, комиссара батальона Филяшкина, дивизии Родимцева, директора СталГРЭС Спиридонова и других героев состоит наша партия?". И наконец письмо от Виктора Некрасова: "Дорогой Василий Семенович! Я думаю, мне не надо объъяснять Вам, как я ко всему этому отношусь. На душе омерзительно до тошноты. И почему не разрешаются сейчас дуэли... А книга все-таки есть! И продолжайте ее ради всего святого! Верю в победу правого дела!".

Тогда Гроссман проявил лояльность: признал недостатки, учел критику и с помощью А. Фадеева довел книгу до отдельного издания. Журнальный или книжный вариант считать теперь выражением "последней авторской воли"? 7)

"За правое дело" - это прелюдия к большому, это I часть дилогии о Великой Отечественной войне.

Спор о том, кто создаст "Войну и мир" о 1941 - 1945 г. шел давно: сначала спорили, кто окажется автором - солдат, прошагавший "от и до" или генерал, назначенный "только что". Потом сетовали, что годы идут, а книги так и нет. На одном из писательских съездов Г. Бакланов спро-сил: "Легко ли придется автору новой "Войны и мира", если даже кто вдруг да и напишет?". Подтекст тогда был понятен многим фронтовикам: да появись правдивая книга о войне, ее же не признают, отторгнут от народа.

А Сталин тем временем умер, с романа "За правое дело" обвинения в идеологической вредности сняли, но ярлык "неблагонадежности" за автором так и остался. Когда в 1960 г. Гроссман сдал в редакцию журнала "Знамя" законченную рукопись нового романа, ее читали с пристрастием. И те, кто хотел, вычитывали там все, что им было необходимо для начала новой травли. Гроссман не скрывал своих намерений рассказать стране и миру долгие годы скрывавшуюся жестокую правду о нашей жизни, о трагической судьбе народа и о настоящей цене Победы. Олауреаченные коллеги в редакции журнала "Знамя" отправили рукопись романа "Жизнь и судьба" "наверх" с соответствующими характеристиками.

А потом морозным февральским днем в дверь квартиры Гроссмана постучали и на вопрос: "Кто там?" - резко ответили: "Откройте! Из домоуправления!". Те самые слова, с которыми в тысячи домов с "людьми в штатском" входила беда, врывалась трагедия, а самого хозяина ждала смерть, пусть то были 30-е, начало 50-х годов.

В сталинско-бериевские времена "в штатском" обычно приходили глубокой ночью, часто перед рассветом, чтобы ордером на обыск и арест ошеломить людей и увезти очередную жертву в "черном вороне" без свидетелей.

К Гроссману они явились днем. На дворе стоял 1961 год, и "люди в штатском" работали по-новому. Гроссмана не увезли в "воронке", теперь арестовали его роман. Вот некоторые выписки из протокола "задержания": "Мы, сотрудники Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР подполковник Прокопенко, майоры Нефедов и Баранов, на основании ордера Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР за N В-36 от 4/II-1961 г. в присутствии понятых произведи обыск у Гроссмана Иосифа Соломоновича по адресу: г. Москва, Ломоносовский проспект, дом 15, корпус 10 б, кв. 9. При обыске изъято следующее:

1. Текст романа "Жизнь и судьба", отпечатанный на машинке, 3 части по 2 экземпляра каждой... Указанные экземпляры романа находятся в 6 пакетах коричневого цвета.
2. Черновые материалы машинописного текста в папке салатного цвета... Обыск произведен с 11. 40 минут 14/II 1961 г. Этот протокол об аресте ненапечатанной книги стал фактически свидетельством о смерти писателя В. Гроссмана, ибо он не мыслил своей жизни без этого романа. Писателю тогда было 56 лет и все оставшиеся ему до 1964 г. дни он посвятил безуспешной борьбе за освобождение своего произведения, в котором справедливо видел венец творчества.

В ответ на возмущение, жалобы, протесты многие доброжелатели говорили Гроссману: "Не гневи бога. Твое счастье, что на дворе иные времена. Скажи спасибо, что арестовали роман, а тебя оставили на свободе". Писатель не считал нормальным состояние, в котором с автором могут безнаказанно сделать то, что сделали с ним.

Он уже не писал романы. Писал письма, заявления, протесты, требуя свободы для своего детища. Вот несколько отрывков из большого письма к Н. С. Хрущеву после XXII съезда партии: "Я начал писать книгу еще до XX съезда партии, еще при жизни Сталина. В ту пору, казалось, не было ни тени надежды на публикацию книги. И все же я писал ее.

Ваш доклад на XX съезде придал мне уверенность. Ведь мысли писателя, его чувства, его боль есть частица общих мыслен, общей боли, общей правды.

Вот уже год как книга изъята у меня. Вот уже год, как я неотступно думаю о трагической ее судьбе, ищу объяснение происшедшему. Я знаю книга моя несовершенна, что она не идет ни в какое сравнение с произведениями великих писателей прошлого: Но дело тут не в слабости моего таланта. Дело в праве писать правду, выстраданную и вызревшую на протяжении долгих лет жизни.

Почему же на мою книгу, которая, может быть, в какой-то мере отвечает на внутренние запросы советских людей, книгу, в которой нет лжи и клеветы, а есть правда, боль, любовь к людям, наложен запрет...

Если книга моя - ложь, пусть об этом будет сказано людям, которые хотят ее прочесть. Если книга моя - клевета, пусть будет сказано об этом.

Когда рукопись моя была изъята, мне предложили дать подписку, что за разглашение факта изъятия рукописи я буду отвечать в уголовном порядке.

Мне было рекомендовано отвечать на вопросы читателем, что работу над рукописью я не закончил еще, что работа эта затянется на долгое время. Иными словами, мне было предложено говорить неправду. Методы, которыми все происшедшее с моей книгой хотят оставить в тайне, не есть методы борьбы с неправдой, клеветой. Так с ложью не борются. Так борются против правды.

Я прошу свободу моей книге, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности.

Нет смысла, нет правды в нынешнем положении - в моей фактической свободе, когда книга, которой я отдал жизнь, находится в тюрьме - ведь я ее написал, ведь я не отрекаюсь от нее. Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я ее, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге... ".

Никита Сергеевич в ответ промолчал. Лишь через несколько месяцев после отправки письма Гроссмана пригласил для беседы М. А. Суслов, на совести которого изломанные судьбы Е. Пастернака, А. Твардовского, И. Бродского. Судя по записи, которую сделал Гроссман по возвращении домой, Суслов сказал ему: "Я не читал вашей книги, но я внимательно прочел многочисленные рецензии, отзывы, в которых немало цитат из вашего романа. Все читавшие вашу книгу считают ее политически враждебной нам.

Напечатать вашу книгу невозможно... В вашей книге имеются прямые сопоставления нас и гитлеровского фашизма. В вашей книге положительно говорят о религии, о боге, о католицизме. В вашей книге взят под защиту Троцкий".

Приговор роману "Жизнь и судьба" был окончателен: бессрочное заточение. Имя автора безжалостно вычеркивалось из всех печатных изданий Советского Союза. Изничтожили имя Гроссмана и после Хрущева, и при Брежневе, и после смерти главного идеолога, пережившего всех "вождей", и в первые годы гласности. Аппарат продолжал работать четко.

Лишь в 1988 году, через 24 года после кончины автора, его роман "Жизнь и судьба" увидел свет.

СМЫСЛ НАЗВАНИЯ РОМАНА

Название книги глубоко символично. Наша жизнь определяет нашу судьбу: "человек волен идти по жизни, потому что он хочет, но он волен и не хотеть".

"Жизнь и судьба"... Первое слово в представлении автора - хаотический перечень действий, мыслей, чувств, того, что порождает "кашу жизни": воспоминания детства, слезы счастья, горечь разлуки, жалость к жуку в коробочке, мнительность, материнская нежность, печаль, внезапная надежда, счастливая догадка. И в центре всех этих событий, неисчислимых, как жизнь, - человек. Он-то и есть символ жизни, главное событие романа, жизни, государства. Человек втянут в водоворот событий, а следовательно, катастрофы человека не только его личные. В жизненном движении человек как маленькая пылинка, может совпасть с фазой потока или не совпасть. Те, кому повезет быть в основном потоке, - счастливчики, "сыны времени", но обречены несчастные "пасынки времени" (А. Анненский), не попавшие в спасительную струю. Так рядом становится слово "судьба", означающее разом и структурную упорядоченность, и обреченность любой структуры. Жизнь и судьба находятся в своеобычной зависимости. Сходятся народы, бьются армии, сшибаются классы, непривычным становится движение "потока". И крепкие вчера элементы структуры, делавшие революции, управлявшие промышленностью, двигавшие науку, сегодня оказываются выбитыми из привычного течения. Судьба прямо врезается в жизнь.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ

ТЕМА - заново перечитанная история страны времен Великой Отечественной войны. В основе темы лежит осмысление автором переломного сражения в войне - Сталинградская битва. Но это еще и роман о Мире (о мирной жизни людей в тылу и о Мире в философском значении его понятия).

ПРОБЛЕМА - человек и общество. Она включает в себя массу вопросов, на которые пытается ответить автор. Главный среди них: как в сокрушительной реальности с ее тоталитарным режимом отдельному человеку остаться самим собой? А что значит быть собой, когда нет ничего, что не было бы тебе продиктовано временем, законом, властью? В чем тогда осуществляется принцип "добра" и "свободы" в условиях существующего строя? Задачей автора становится раскрытие взаимосвязи между политикой и нравственностью как главный конфликт времени.

ИДЕЯ - провести через испытание войной, как через нравственный рентген, всех героев романа, с целью выяснения в экстремальной обстановке их подлинной человеческой сущности.

СЮЖЕТ - непривычен: на первый взгляд собраны случайные факты, наблюдения. Но нет калейдоскопичности, "все плотно прижато друг к другу: события, биографии, коллизий, связи людей, их надежды, любовь, ненависть, жизнь и смерть. Все объясняется единым философским смыслом. За нагромождением фактов Гроссман выделяет некую первоматерию, которую называют по-разному: квашня, опара, масса, хаос, горячий торф. Масса организуется по законам, убивающим личность - государственным. Доживи Гроссман до наших дней, он, возможно бы, перенял у Г. X. Попова термин Административная Система.

Сюжет вынашивает общий вывод: злодеи одолели честных людей: "Гитлер изменил не соотношение, а лишь положение вещей в германской жизненной квашне". И век Эйнштейна и Планка оказался веком Гитлера. Гроссман эпоху видит и познает через поступки и мысли героев. Их судьбы не завершены. Жизнь продолжается". 8)

КОМПОЗИЦИЯ - короткие главки повествования Гроссмана с виду мозаичны, потоком идут детали, авторские суждения. Все вместе это обеспечивает движение сюжета. Но чувствуется в повествовании и круто взведенная пружина противоречивой силы: палач плачет над своей жертвой; преступник знает, что он не совершал преступления, но будет наказан; национал-социалист входит в жизнь людей с шуточками, с плебейскими замашками; лагерь выстроен ради добра; "в детской кремовой коляске сложены противотанковые мины", ад обжит; бойцы между атаками чинят ходики; мать продолжает разговаривать с умершим сыном. Безумие не отличается от нормы.

Своеобразен и лейтмотив Гроссмана: о главном молчание. Оно не поддается словам. "Зияние на месте цели - вот лейтмотив" (Л. Анненский, с. 260).

ГРУППИРОВКА ОБРАЗОВ - своих героев Гроссман вписывает в эпоху. Они представляют разные народы, поколения, профессии, классы и слои общества. У них разное отношение к жизни. У них разные судьбы, но почти всех их объединяет страх перед уничтожением, сомнения с правильности выбранного пути, тревога за родных и близких, вера в будущее.

Одним характерам писатель уделяет больше внимания, другим - меньше, но привычное деление на главных и второстепенных героев к персонажам романа неприменимо: "каждый несет в себе частицу общего идейно-художественного замысла и каждый сопряжен с его философской концепцией" (А. Эльяшевич).

Герои помогают автору вскрыть проблемные пласты. Например, батальные сцены проводит новиковская линия. Здесь и рассуждения о стратегии и тактике боя, о роли солдат, о типах военачальников. Обнаруживается явная перекличка с традициями лучшей военной прозы (К. Симонов, "Солдатами не рождаются").

ДРАМА УЧЕНОГО - этот пласт раскрывает линия Штрума. В основе ее - мучение разума, бессильного перед демагогией. Эту тему в своих произведениях раскроют позже Д. Гранин, Ф. Амлинский.

Аресты, как проявление действия тоталитарной системы, показывает линия Крымова.

Герои Гроссмана во многом предвосхищают появление известных персонажей из лучших произведений советской прозы. Судьба Жени Шапошниковой перекликается с "Софьей Петровной" Л. Чуковской, описание мучений людей в немецком концлагере Гроссман дал раньше, чем А. Солженицын в "Одном дне Ивана Денисовича". И если дальше рассматривать в этом плане литературные параллели, то можно указать темы, поднятые Гроссманом, которые нашли дальнейшее свое развитие в других произведениях известных авторов: голод 1932 г. - "Драчуны" (М. Алексеева), трагедия еврейства - "Тяжелый песок", характер политики Сталина - "Дети Арбата". Обо всем этом Гроссман сказал в 1961 году, раньше, чем начали работу над своими романами А. Рыбаков, М. Дудинцев, А. Солженицын, Л. Чуковская, К. Симонов, Д. Гранин. Гроссман в своих героях раскрыл то, о чем они все и каждый отдельно.

Человек у Гроссмана - тайна самого себя: Женя Шапошникова, полюбив Новикова, ушла от Крымова, но узнав об участи первого мужа, отказывается от любви и становится в длинный ряд очереди к окошку, воспетому поэтами, начиная от Некрасова и до Анны Ахматовой.

Абарчук, Мостовский, Крымов расплачиваются за ретивое исполнение своих же иллюзий.

Русская женщина, хищно выбиравшая пленного для удара, неожиданно для всех и для себя в первую очередь, отдает ему кусок хлеба: "На, жри!".

Блестящий ученый, укрытый государством от фронта, в самые голодные дни получавший по талонам мясо, масло, гречку, черпает силы в письме матери, пришедшем из мира мертвых: "Где взять силы, сынок? Живи, живи, живи. Мама".

В самое тяжелое время герои не забывают своей ответственности не только за другого человека, но и за все окружающее, за общество, за народ. Новиков именно поэтому задерживает наступление на 8 минут, поэтому не сдает своего дома 6/I "управдом" Греков, поэтому Иконников проповедует раскулаченным Евангелие.

"Но есть в его книге персонажи, которые "забыли" великие истины. Для них наступило ослепление своим могуществом, безнаказанность позволяла им использовать любые средства для достижения "революционных" целей. Гроссман показывает нравственное падение таких людей и указывает источник трагедии - административная система и ее начальник - отец всех народов.

ЖАНР однозначно определить нельзя. Нет сомнения в том, что "Жизнь и судьба" - это эпопея. Но это и психологический, и лирико-публицистический интеллектуальный, и политический, и социально-философский роман.

Судьба героев поставлены в прямую свявь с политической ситуацией в стране. Ни кто из них не хочет уклониться от ее оценки и выбора своего отношения к ней.

Гроссман анализирует извращенную Сталиным структуру социалистического государства. Человеку, живущему под железной рукой всеведущей власти, трудно остаться самим собой. И тут вступает в действие психологический анализ души человека, изменившего своим принципам. Штрума травили на работе. Вдруг звонок Сталина изменил все в лучшую сторону. И что-то происходит с самим Штрумом: непримиримый к неправде, он подписывает коллективное письмо, обвиняющее честных людей. И тяжкий грех корежит его душу. А Крымов не подпишет ложных показаний и останется человеком, одураченным верой в государство. По-настоящему сильным может быть только свободный человек.

ЭПИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ Л. Н. ТОЛСТОГО В РОМАНЕ В. ГРОССМАНА

Писатель сознательно, последовательно и целеустремленно использовал уроки и опыт великого романиста.

В философском смысле оба романа сориентированы на судьбу народа. Все события, о которых идет речь в произведениях Л. Н. Толстого и писателя-шестидесятника оцениваются с позиций народной нравственности. В обоих случаях речь идет о борьбе освободительной, значит справедливой с народной точки зрения.

Гроссман по-толстовски заостряет мысль о приоритетности народной силы, которую должен понять полководец, если хочет выиграть сражение. Душа солдата - вот главное для командира. Слагаемыми успеха для обоих писателей были мудрость руководства войсками и нравственная сила солдат, исполняющих долг. Читаем у Гроссмана: "Тайная тайных войны, ее трагический дух были в праве одного человека послать на смерть другого... Это право держалось на том, что люди шли в огонь ради общего дела". Вспомним, что этими же принципами руководствовался Кутузов в эпопее Л. Н. Толстого.

Роднит обоих писателей пристальное внимание ко всему русскому: природе, песне, талантам. Объяснить это можно мировоззренческой позицией авторов, которая подчеркивает, что война пробудила самосознание людей: история России стала восприниматься как история русской славы. Национальное стало основой миропонимания. В дни народных бедствий разгораются человеческое достоинство, вера в добро, верность свободе. Народ, поднявшийся на защиту своей земли (будь то 1812 или 1941 год), непобедим: "Как неистребима и сама жизнь, вопреки всему возрождающаяся в людях и возраждающая испепеленных страданием людей" 9).

Продолжение эпической традиции выразилось в романе "Жизнь и судьба" и в том, что Гроссман изобразил всю действительность войны и мира через призму эпохи, сохранив индивидуальность социальных характеров, оставив их типологическими значимыми.

Дилогия Гроссмана, благодаря глубине и напряженности мысли не выглядит панорамой: в ней нет иллюстративности. Движение жизни в произведении Гроссмана представлено многопланово и пестро, как и у Л. Н. Толстого, подчинено державному течению, сориентировано на судьбу народа. Не случайно главной силой в обоих произведениях назван дух войска.

Как бородинское сражение в "Войне и мире", так и Сталинградское сражение у Гроссмана сосредоточило все коренные проблемы противоборства двух лагерей, вобрала в себя предшествующие войне события и предопределило будущее. Т. е. и центре обоих произведений - кульминация войны.

Подобно великому учителю Гроссман пытается объяснить те исторические закономерности, которые предопределили конечную победу над врагом. Работая (над огромным материалом, Л. Н. Толстой отобрал для эпопеи жизненно-важные события, помогающие во многом победу над Наполеоном: 1805-1807, 1812, 1825, 1856 годы. Гроссман с этой целью выбирает такие моменты в жизни страны, которые повлияли на ход военных событий: насильственную коллективизацию, бездумную индустриализацию, репрессии 1937 1 ода, правление сталинской бюрократии (дело врачей, антисемитизм, состояние армии и государства в целом).

Вся цепь событий эпохи Л. Н. Толстого охватывает семьи Болконских и Ростовых. В романе Гроссмана - семьи Шапошниковых и Штрумов. Эпическое полотно романа достаточно широко: от ставки Гитлера до колымского лагеря, от еврейского гетто до уральской танковой кузницы.

В первой части дилогии все эпизоды концентрировались вокруг нескольких эпических центров: красноармеец Вавилов, суровый и непримиримый; батальон Филяшкина, исполнивший свой воинский долг; августовская бомбежка города.

В "Жизни и судьбе" наряду с боем двух непримиримых станов возникла еще сила культа личности, обрушившаяся на судьбу всех героев. Жизненная сила персонажей Гроссмана упрямо противостоит насилию.

Наконец, Л. Н. Толстой мастерски умел чередовать сцены быта и баталий, эту традицию в своем произведении развивает и Гроссман. Все проявления войны и мира в жизни и судьбах людей исследуют авторы произведений.

Но дилогия В. Гроссмана - это не подражание великому русскому писателю. Что же делает "Жизнь и судьбу" отличной от эпопеи Л. Н. Толстого?

Прежде всего - оригинальный жанр: роман Гроссмана лирико-публицистический, интелектуальный, политический, социально-философский. Это новые грани в эпическом жанре. Ключевой толстовский ход: "в то время, когда" у Гроссмана отсутствует. Толстой сплетает события и факты, Гроссман сталкивает: Сталин - Гитлер, фашистские застенки - лагерь для политзаключенных на родине и даже Штрум - ученый, Штрум - еврей.

Когда-то генерал Драгомиров громил "Войну и мир" за то, что Толстой исказил дислокацию полков. В "Жизни и судьбе" даже с точки зрения дотошного историка почти все выверено. Почти, оттого, что встречаются некоторые неточности, - например, озеро Цаца названо у него Дацей, газета "Едзола" написана с буквой р, лагерный растрельщик Кашкетин фигурирует как Кашкотин, Наталья Борисовна не была одинокой, ко времени колесования Петра II у нее уже были дети.

Но главным в романе все же не события являются, а размышления героев над своей жизнью, судьбой.

Л. Н. Толстой утверждал, что ужас жизни можно вынести, если внутренний порядок жизни не нарушен.

У В. Гроссмана жизненный порядок героев неустойчивый, и в годину испытаний не каждый человек может оставаться самим собой. Судьба человека в тоталитарном государстве всегда трагична, потому что он не может выполнить своего жизненного предназначения, не став прежде "винтиком" государственной машины. Если в конкретный человеческий век машина совершает преступление, человек становится соучастником или жертвой. В доме 6/I Греков совершает выбор, а Крымов, пишущий донос, - другой. (Вспомним, почему оказались в армии А. Балконский и молодой Кура-гин). Если выбор ложен, то, как говорит перед смертью Магар, его уже не искупишь.

Кроме испытания войной, как было у Толстого, все главные герои Гроссмана испытываются одиночеством, сдавливаемостью тотальной машины. Через это проходят Штрум, Крымов, Женя Шапошникова, Анна Семеновна.

Итак, мы проследили за художественным изображением двух Отечественных войн. У Л. Н. Толстого - она огромная беда. У В. Гроссмана - тоже беда, но и огромное очищение.

Через призму войны анализируется суть общества, выстроенного к 1941 году.

По желанию учитель может проследить продолжение традиций А. П. Чехова (о драматических вещах негромко, без пафоса) и Ф. М. Достоевского (бившегося над "проклятыми" вопросами жизни) в романе В. Гроссмана.

ПРАКТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ

НОВОЕ ПРОЧТЕНИЕ ГРОССМАНОМ СТРАНИЦ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Советские люди, по мысли писателя, воспринимали войну как препятствие, которое необходимо преодолеть на пути достижения свободы и мирного труда, главных составных жизни. Поэтому народ вступил в войну достойно и просто.

Гроссмана потрясло чудо-стойкость советского человека, его спокойное, твердое исполнение своего долга. Приступая к изображению правды о войне, Гроссман поставил перед собой четкие задачи: осуществить критический анализ истории Великой Отечественной войны; показать осознанную взаимосвязь двух народных трагедий: репрессии 1937 года и отступление до Москвы в 1941-1942 годах; представить "подлинных врагов народа"; непосредственных исполнителей воли Сталина и бюрократию.

В связи с этим повествование расширяет привычные рамки полотна войны: еврейское гетто на Украине и уничтожение евреев под музыку оркестра в крематориях Германии; фашистский лагерь для советских военнопленных и Даль-строй; год великого перелома и вызванный им голод; Ленин, до последних дней не понимавший, что "его дело станет делом Сталина" и Сталин, единственный, кто станет наследником Ленина; кошмары 1937 года и надежда, что война покончит с репрессиями. Илья Эренбург в книге "Люди, годы, жизнь" вспоминал, что об этом ему говорила Ольга Бергольц.

НУЖНО ЛИ СЕЙЧАС ИСКАТЬ ПРАВДУ О ВОЙНЕ В РОМАНЕ, КОГДА ПУБЛИКУЕТСЯ МНОГО ФАКТОВ И ДОКУМЕНТОВ?

Историки с неохотой отдают свои исковерканные ложью позиции. Только под напором художественной правды и с помощью читателей они дают разъяснения. Приведу цитату из "Военно-исторического журнала", где совсем недавно в редакционной статье можно было прочитать: "В последнее время усилиями ряда писателей, журналистов, историков начальный период войны вопреки исторической "достоверности и архивным документам из "тяжелого" превращается в "трагический" и в основном ассоцируется со словами "неудача", "растерянность", "неразбериха". Все это создаст у миллионов людей, особенно у молодежи, неверное представление о том, что было на самом деле в первые месяцы войны" 12). Наверное редакции журнала жилось спокойнее, если бы школьники кроме "Молодой гвардии" и "Щита и меча" ничего не читали. Но молодежь уже информирована о том, что Минск сдали на пятый день войны, танки подошли к Химкам, несколько метров осталось до Волги. Способствует ли такая несогласованность журнала с верным представлением о войне? Сейчас не срабатывает грозный окрик военачальников; "Не высовываться!".

Тех, кто первым пытался донести правду, били. Продолжают бить и теперь тех, кто позволяет себе слишком активно демонстрировать свое право иметь по принципиальным вопросам политической и общественной жизни свое индивидуальное суждение, отличное от мнения организованного и по-прежнему старающегося "не высовываться" большинства. Даже на Съезде народных депутатов клеймили академика Сахарова как отщепенца, клеветника, чуть ли не врага народа. Инстинкт самосохранения системы, который она, маскируясь, называет классовым чутьем, действует безотказно.

Новое прочтение истории войны вскрывает такие биографические страницы из деятельности некоторых генералов, которые представить на широкий огляд читателя смерти подобно. Знаменательно высказывание генерала А. А. Епишева: "Там, в "Новом мире", говорят, подавай им черный хлеб правды, а на кой черт она нужна, если не выгодна". Историки продолжают дискутировать, все ли мы знаем о Великой

Отечественной? (см. "Политическое образование", 1988, N 17, с. 37-43; N 3, 1989, с. 30-35), ссылаются при этом на авторитет Г. К. Жукова, но каждый выхватывает необходимые для него цитаты и четкой картины так и нет. Например, Н. Кирсанов в полемике доказывает "сугубо дилетантские" военные познания Сталина и приводит цитату из "Воспоминаний и размышлений Жукова: "Особо отрицательной стороной Сталина на протяжении всей войны было то, что плохо зная практическую сторону подготовки операций фронта, армий и войск, он ставил совершенно нереальные сроки начала операции, вследствие чего многие операции начинались плохо подготовленными, войска несли неоправданные потери".

Споря с Н. Кирсановым, Р. Калиш приводит другую цитату из этих мемуаров: "И. В. Сталин владел основными принципами организации фронтовых операций..., руководил ими со знанием дела. Несомненно он был достойным Верховным Главнокомандующим". Историки перекидываются цитатами, как пиками, а наука не терпит игры с фактами, сна требует глубокого их осмысления.

Много "белых пятен" Великой Отечественной предстоит еще раскрыть: деятельность правоохранительных органов - НКВД, Суда, Прокуратуры, Госарбитража; вопросы охраны тыла страны и охраны тыла действующей Красной Армии; проблему войны и детей (было эвакуировано в начале войны 976 детских домов с 167223 воспитанниками).

В истории Великой Отечественной не вскрыты и "черные пятна": переоценка героики прошлого, позиции генерала Власова к руководству страны и проч. Учиться взвешенности и объективности в оценке истории помогает художественная литература.

ЧТО НАМ ИЗВЕСТНО О ПРИЧИНАХ ОТСТУПЛЕНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ? (имеются ввиду учебники, изданные до 1990 года).

• внезапность нападения врага,
• неопытность армии и флота (немцы воевали уже 2 г.),
• отсутствие второго фронта,
• превосходство противника в технике.

Из произведений художественной литературы мы знали, что неудачи армии и флота были связаны и с деятельностью глупых генералов, не умевших выполнять приказы Верховного главнокомандующего (Корнейчук, "Фронт"). К чести литературы не все писатели принимали на веру эту версию. Серпилин из романа К. Симонова "Солдатами не рождаются" задался вопросом, откуда берутся неграмотные генералы: "На общем собрании их что ли выбрали?".

Многие авторы в объяснении причин неудач Красной Армии руководствовались данными из доклада Сталина от 6 ноября 1942 года, где он в частности указывал, что против Советского Союза сражалось больше немецких и их союзников дивизий, чем на русском фронте в первую мировую войну, что столько их собралось потому, что отсутствует II фронт, из-за отсутствия второго фронта и идет череда неудач на всех фронтах.

ЧТО ТЕПЕРЬ ИЗВЕСТНО О ПЕРВЫХ ДНЯХ ВОЙНЫ?

Причины наших поражений в начальный период войны сложны и неоднозначны. Они кроются в ряде политических, экономических и военных факторов. К политическим можно отнести преступное упрямство Сталина в неверии очевидным фактам о готовящемся нападении, поступавшим из разных источников, его неоправданную надежду на договор от 23/VIII-1939 г. В своем желании выиграть время на подготовку к войне Советское правительство даже порвало дипломатические отношения с правительством стран, оккупированных Германией.

Одной из причин поражения Красной Армии в первый период войны было уничтожение Сталиным опытного командного и политического состава армии, прошедшего опыт гражданской войны. Был уничтожен почти весь Высший военный совет, три маршала из пяти. В своих воспоминаниях "Дело всей жизни" маршал Василевский указывал, что если бы не был уничтожен командный и политический состав нашей армии, то возможно, не было бы и войны.

Сталин сосредоточил в своих руках руководство страной и Вооруженными силами. В СССР существовало несколько высших органов управления, вроде бы они должны действовать коллегиально, фактически же была жестокая централизация, которая замыкалась на Сталине.

За время войны не было ни одного съезда ВКП (б), ни одного съезда союзной республики. (Вспомним, сколько съездов и партконференций было при Ленине в годы гражданской войны). Намеченный на октябрь 1941 г. Пленум ЦК был отменен единоличным решением Сталина, несмотря на то, что в Москву уже съехались члены ЦК. Все вопросы военного времени решали работники аппарата соответствующих Советов.

При их непосредственном участии в тюрьмах и лагерях находились сотни тысяч советских людей, подавляющее большинство их и там оставались подлинными патриотами, хотели защищать Родину или без клейма "враг народа" трудиться во имя победы. Но их лишили этого права. В результате несколько армий фронт недополучил, а люди погибли в лагерях.

К упоминавшимся военным факторам можно добавить: да, Красная Армия имела меньший опыт ведения современной войны по сравнению с вермахтом. Но даже опыт советско-финляндской войны нельзя было изучить и внедрить во времена культа личности Сталина. Участник тех событий П. Г. Гилев вспоминал, что недели за две до нападения фашистов начальник НКВД Барановичской области доложил, что за последние недели имели место массовые случаи перехода наших границ, убийства советских граждан. В заключении он сказал, что мы фактически находимся в состоянии войны с Германией. На вопрос: "Почему же мы не на оборонительных рубежах?" был ответ: "Нет приказа!" - "Так отдавайте!" - "Запрещено!"... В результате преступного упрямства Сталина участвовшая в войне с Финляндией отдельная 155-я стрелковая дивизия была заранее обречена на гибель. Путь на Восток был практически открыт.

В экономическом отношении нам не в полной мере удалось использовать в начале войны тот промышленный потенциал, который ценой неимоверных усилий был создан народом за 20 лет. Огромный ущерб экономике, ходу ее подготовки к войне нанесли командно-административные методы, применявшиеся Сталиным в период индустриализации и коллективизации.

Что касается превосходства в численности техники, то есть такие факты:

Из британских секретных разведывательных документов недавно стало известно, что "между июлем и декабрем 1941 г. более 200 английских самолетов принимали участие в обороне Москвы. Позже в обороне города приняли участие еще 400 "харрикейнов". Всего же союзниками было поставлено около 20000 истребителей. Это не говоря о 3000 орудий ПВО, 1500 военно-морских орудий и 3000000 пар английской обуви, гревшей советских солдат"... 13) Помощь, которую получал Сталин от Англии, была существенной, оказывалась она в ущерб и с риском для самой же Англии. Сталину выгодно было скрыть эти факты, чтобы скрыть основную причину отступления. Вот так трактуют причины отступления сегодняшние ученые - историки.

В 60-х годах В. Гроссман вскрыл почти все перечисленные причины отступления Красной Армии в начале войны. В романе "Жизнь и судьба" писатель определил основные моменты в ходе начальных военных событий и последствия их. Перекличку правдивого описания сталинградской битвы мы находим в повестях Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова, В. Некрасова, К. Симонова.

КАКИЕ ПРИЧИНЫ НЕУДАЧИ КРАСНОЙ АРМИИ ОПРЕДЕЛЯЕТ В. ГРОССМАН?

1. Репрессии.

В репрессиях 1937 года "Мадьяров не оправдал тех начдивов и комкоров, которых потом расстреливали как врагов народа, он не оправдывал Троцкого, но и в восхищении Криворученко, Дубовым, в том, как уважительно и просто называл он имена командиров и армейских комиссаров, истребленных в 1937 году, чувствовалось, он не верит, что маршалы Тухачевский, Блюхер, Егоров, командующий московским военным округом Муралов, командарм второго ранга Левандовский, Гамарник, Дыбенко, Бубнов, что первый заместитель Троцкого Склянский и Уншлихт были врагами народа и изменниками родины".

Репрессии 1937 г. обезглавили армию, начиная с полков, и одновременно разложили этими событиями дисциплину, породив дезертирство. Капитан Греков, разоблачая истинное положение вещей в армии, говорил "о довоенных армейских делах с чистками, аттестациями, с блатом при получении квартир, говорил о некоторых людях, достигших генеральства в 1937 году, писавших десятки доносов, разоблачавших мнимых врагов народа".

Таким образом, репрессии уничтожили главное завоевание социализма - товарищество, верность другу, что привело к появлению армии доносчиков.

Гроссман отмечает, что репрессии увеличили поток новых кадров в народное хозяйство, систему политического управления, армию.

К началу войны только 7 проц. командиров осталось с высшим образованием, 37 проц. не прошли полного курса обучения даже в средних военно-учебных заведениях. Репрессированные военачальники многое знали и умели, великолепно разбирались в немецкой военной организации, но... Командный состав перед самой войной был отброшен на уровень гражданской войны. Умными и талантливыми специалистами стали в большинстве случаев руководить "выслужившиеся" в 1937 году. Автор говорит о Новикове: "В этот счастливый день грузно поднялось в нем зло на долгие годы прошедшей жизни, на ставшее для него законным положение, когда военно-безграмотные ребята, привычные до власти, еды, орденов, слушали его доклады, милостиво хлопотали о предоставлении ему комнатушки в доме начальствующего состава, выносили ему поощрения. Люди, не знавшие калибров артиллерии, не умевшие грамотно вслух прочесть чужой рукой для них написанную речь, путавшиеся в карте, говорившие вместо "процент" "процент", "выдающий полководец", "Берлин", всегда руководили им. Он им докладывал. Малограмотность, иногда, казалось ему являлась силой этих людей, она им заменяла образованность, его знания, правильная речь, интерес к книгам были его слабостью". Война выявила и то, что у таких людей мало воли, веры.

Волна репрессий 30-х годов коснулась огромной массы людей, и почти все герои романа так или иначе задеты ею: у радистки Кати был арестован отец, в спецпоселении погибли родители и две сестры у Ершова, репрессированы несколько человек из семьи Шапошниковых. А Неудобов, который проводил эту акцию, стал генералом, хотя и попал теперь "по недостатку военного опыта" в подчинение к полковнику.

О репрессиях в романе сказано как о преступлениях на почве злоупотребления властью. В то время рассуждения Мадьярова о том, что он не верит в виновность осужденных военачальников, выглядели "крамолой". Сегодня мы услышали слова президента: "Мы не должны прощать или оправдывать то, что было в 1937-1938 годах". В этом и суть размышлений Гроссмана о репрессиях: обязаны видеть, но не оправдывать и не прощать.

2. Насильственная коллективизация.

Литература последних лет довольно часто обращалась к проблемам коллективизации: "На Иртыше" С. Залыгина, "Мужики и бабы" Б. Можаева, "Касьян Остудный" И. Акулова, "Кануны" В. Белова. О мытарствах переселенцев будут строки в романе "Дети Арбата" А. Рыбакова, "Вам привет от бабы Леры" Б. Васильева и повести "Васька" С. Антонова. Оценим, что Гроссман сказал об этом раньше других, уже на рубеже шестидесятых писатель оказался в состоянии понять и показать жестокую правду: "... немцы убивают еврейских стариков и детей, а у нас происходили тридцать седьмой год и сплошная коллективизация с высылкой миллионов несчастных крестьян с голодом, с людоедством... ".

Коллективизация была проведена против воли народа. Люди, оставшиеся без земли, умирали от голода. Вновь Гроссман проводит страшную параллель: "Государство способно построить плотину, отделяющую пшеницу, рожь от тех, кто сеял ее и тем вызвать страшный мор, подобный мору, убившему сотни тысяч ленинградцев в пору гитлеровской блокады, убившему миллионы военнопленных в гитлеровских лагерных загонах".

Крестьяне настолько были замучены крепостным трудом, что ждали освобождения от немцев, "а оказалось, немцы догадались - колхозы для них хорошее дело. Завели пятихат-ки, десятихатки, те же звенья и бригады".

Некоторые писатели-"деревенщики", передавая перегибы коллективизации, подчеркивают, что высылка хозяев подорвала во всем крестьянстве хозяйское чувство и усугубило положение дел в сельском хозяйстве. В романе Гроссмана нет привычных кулаков. Через воспоминания крестьянки он воспроизводит правдивую картину "раскулачивания": "Богатый урожай был в тот год. Пшеница стояла плотной стеной, высокая, по плечу ее Василию, а Христю с головой закрывало".

Тихий протяжный стон стоял над селом, живые скелетики, дети, ползали по полу, чуть слышно скулили; мужики с налитыми водой ногами бродили по дворам, обессиленной, голодной одышкой. Женщины выискивали варево для еды, все было съедено, сварено - крапива, желуди, липовый лист, валявшиеся за хатами копыта, кости, рога, невыделанные овечьи шкуры... А ребята, приехавшие из города, ходили по дворам, мимо мертвых и полумертвых, открывали подвалы, копали ямы в сараях, тыкали железными палками в землю, выколачивали кулацкое зерно.

В душный летний день Василий Чуняк затих, перестал дышать. В этот час в хату вновь зашли приехавшие из города хлопцы и голубоглазый человек проговорил, подойдя к умершему: "Уперлось кулачье, жизни своей не жалеет".

Гроссман показывает трагедию людей, умирающих от голода рядом с пшеницей. Честные люди не могут взять чужого. Чужим здесь является хлеб, выращенный этими людьми. Так проводится мысль о том, что государство чуждо крестьянам.

Рядом изображена трагедия людей, свято верящих в миф с кулаке-мироеде и потому уничтожающих его как класс.

Обратим внимание на словосочетание, употребляемое Гроссманом, - "сплошная коллективизация". Писатель не против самой идеи Ленина. Его тревожило, как извратили благую цель дурными средствами и необыкновенной жестокостью, осуществив коллективизацию бездумно, поспешно, насильственно, больше "для галочки", а не для человека.

Решение "уничтожить как класс" миллионную массу крестьян с женами и детьми невольно вызывает у Гроссмана ассоциацию с решением Гитлера уничтожить евреев как нацию вместе с детьми.

3. Гонения по национальному признаку.

Попутно мы выясняем вопрос, не исказил ли В. Гроссман историю в решении этой проблемы? Поэтому для начала вспомним об истоках возникновения ленинской национальной политики. Известно, что в В. И. Ленин мечтал о добровольном союзе наций, основанном на полнейшем доверии, на осознании братского единства. Такой союз, по его словам, нельзя создать сразу, до него надо добиться с величайшей осторожностью и терпеливостью, чтобы не допустить возрождения национальных трений.

Заветы Ленина были грубо нарушены в годы сталинщины и застоя. В дореволюционный период Сталин зарекомендовал себя как один из теоретиков национального вопроса, и его работу "Марксизм и национальный вопрос" положительно оценил Ленин. Но в дальнейшем Сталин отошел от ленинского учения.

Ленин категорически был против идеи "автономизации" в период образования СССР, выразителем которой был Сталин. Вынужденный принять ленинский план, поддержанный партией, Сталин в своей текущей политике потихоньку стал проводить курс на "автономизацию". Вместо добровольного союза суверенных народов, основанного на уважении, самостоятельности и доверии, он вел линию на централизацию и лишение народов их национальных прав. Необоснованным репрессиям подвергались не только социальные слои общества, но и целые народы. В 20-е годы Сталин размежевал Закавказье, в 30-е ликвидировал национальные сельские советы и округа (с карты Азербайджанской ССР исчез Красный Курдистан).

Принятая в 1936 г. Конституция СССР не содержала критериев правового государства. Посыпались репрессии, они охватили и уничтожили творческую интеллигенцию народов Поволжья, Казахстана, Северного Кавказа.

Катастрофические последствия для русской и украинской нации имела коллективизация, сопровождавшаяся раскулачиванием и ссылкой миллионов крестьян.

В 1937-1938 гг. последовало наказание корейскому населению Советского Дальнего Востока, его переселили в Среднюю Азию и Казахстан.

Грубейшим нарушением основных принципов ленинской политики были депортации начала 40-х годов из республик Советской Прибалтики и западных районов Белоруссии и Украины.

Сталинская "концепция" ответственности народов за деяния отдельных националистических группировок привела к обвинению целой группы народов в предательстве в годы Великой Отечественной войны. По произволу Сталина были лишены национальной государственности и поголовно выселены немцы Поволжья, крымские татары, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы, тувинцы, греки, болгары, турки-месхетинцы, хемшиды, курды, армяне из районов Ахалка-лаки и Ахалцихе.

В этот же период велась нелепая пропаганда абсолютно превосходства отечественной науки и культуры над западными образцами; было сфабриковано "дело врачей", имевшее антисемитскую направленность.

Проследим изложение национальной проблемы В. Гроссманом через призму перечисленных научных концепций, чтобы еще раз убедиться, насколько честен и правдив был писатель в 60-е годы.

Гроссман чутко уловил возросшее во время войны национальное чувство. "Сталинград, сталинградское наступление способствовали новому самосознанию армии и населения. Национальное стало основой миропонимания".

Война заставила по-новому относиться к людям разных национальностей. Использовав национальный подъем, Сталин стал внедрять "идеологию государственного национализма". Выступая на параде Красной Армии 7. XI. 1941 г., он заострил внимание митингующих на "духе великого Ленина", который вдохновил народ на войну в 1918 году и вдохновляет на Отечественную: "Пусть вдохновляет вас в этой мужественной войне образ наших великих предков - Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова". Не трудно заметить, что Сталин обращается не столько к самим традициям, сколько к великим именам России, в ряду которых и поставил дух Ленина". Выдающиеся полководцы гражданской войны Тухачевский, Егоров, Блюхер, Ковтюк, Федько - не вдохновляли, они были объявлены врагами народа. Выдающиеся военные деятели Фрунзе, Каменев не дожили до периода репрессий.

На приеме в Кремле 24. V. 1945 г. Сталин вновь объявил, что русский народ "руководящий", у него "ясный ум, стойкий характер и терпение". Этот "теоретический" тезис был использован для расправ над некоторыми народами. Не случайно так подробно описан эпизод заполнения Штрумом "царской анкеты: "Заполняя пятый пункт ее, "нажимая на перо, решительными буквами написал "ев. рей". Он не знал, что будет вскоре значить для сотен тысяч людей ответить на пятый вопрос анкеты: калмык, балкарец, чеченец, крымский татарин... Он не знал, что год от года будут сгущаться вокруг этого пятого пункта мрачные страсти, что страх, злоба, отчаяние, безысходность, кровь будут перекочевывать в него из соседнего шестого пункта "социальное происхождение", что через несколько лет многие люди станут заполнять пятый пункт анкеты с чувством рока, с которым в прошлые десятилетия отвечали на соседний шестой вопрос дети казачьих офицеров, дворян и фабрикантов, сыновья священников".

Гроссман указывает, как выделение народа-избранника в содружестве равных, противопоставляет его другим народам, мешает их интернациональному сотрудничеству, а чаще делу, которому они служат. Гетманов ставит командиром Сазонова, а не хорошо знающего дело Басангова, и руководствуется при этом следующими рассуждениями: "замкомандира второй бригады, полковник-армянин, начальник штаба у него будет калмык, добавьте - в третьей бригаде начальником штаба подполковник Лифшиц. Может быть мы без калмыка обойдемся?".

Гроссман дает в романе эпизод, в котором представители разных национальностей ведут разговор о своей культуре. "Разрешите мне любить Толстого не только за то, что он хорошо писал о татарах, - говорит Соколов. - Нам русским, почему-то нельзя гордиться своим народом, сразу попадем в черносотенцы". Каримов встал, лицо его покрылось жемчужным потом, и он проговорил: "Скажу вам правду... Если вспомнить, как еще в 20-х годах выжигали тех, кем гордится татарский народ, всех наших больших культурных людей... У нас уничтожили не только людей, национальную культуру уничтожили. Теперешняя интеллигенция татарская - дикари по сравнению с теми людьми... ".

Гетманов рассказывает о своей поездке по освобожденной территории: "Калмыки многие в немецкую дудку пели. А ведь чего им только не дала Советская власть! Ведь была страна оборванных кочевников, страна бытового сифилиса, сплошной неграмотности. Вот уж - как волка ни корми, а он в степь глядит".

Бывший и будущий секретарь обкома на Украине, рассуждая о нациях, акцентирует: "Всегда мы жертвуем русскими людьми... Хватит!". Его поддерживает Неудобнов: "Дружба народов... святое дело, но, понимаете, большой процент среди националов - враждебно настроенных, шатких, неясных людей. В наше время большевик прежде всего - русский патриот". Добавим к перечисленному: у генерала Гудзя советский патриотизм отождествлялся с "русским духом".

Большинству ж героев романа Гроссмана "безразлично - русский, еврей, украинец, армянин - человек, с которым ему предстоит работать, рабочий, фабрикант, кулак ли его дедушка; их отношение к товарищу по работе не зависит от того, арестован ли его брат органами НКВД, им безразлично, живут ли сестры их товарища по работе в Костроме или в Женеве. Главное - талант, огонь, искра божия".

Гроссман был убежден, что национальное сознание проявляется как могучая прекрасная сила в дни народных бедствий потому, что оно человечно: пробуждает человеческое достоинство, человеческая верность свободе, человеческая вера в добро. "История человека - это битва великого зла, стремящегося размолоть зернышки человечности. Доброта... непобедима. Зло бессильно перед ней".

Сложным и неоднозначным предстает в романе и "еврейский вопрос". Иногда это выражается в бытовых зарисовках типа: "Спешит Абраша получить медаль за оборону Москвы", иногда через официальные, служебные отношения: "Наша матушка-Россия всему свету голова"", но в большей степени "проблема еврейства" раскрывается через жизнеописание семьи ученого Штрума. Образ Штрума в какой-то степени автобиографичен: Гроссман понимал, что значит разлучить человека с любимой работой, близка ему боль Штрума после подписания ложного письма (сам писал объяснительное письмо в Союз писателей), писатель, по воспоминаниям друзей, пережил сходную "запретную" любовь к жене своего товарища, мать автора романа погибла от рук фашистов.

В письме Анны Семеновны Штруму раскрывается трагедия народа.

Перед смертью Анна Семеновна пристальнее вглядывается в лица людей и не может "их понять по-настоящему", многие из них поражают ее своим различием характеров: "Этим же утром мне напомнили забытое за годы Советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Юден капут!". А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила со-седке: "Слава богу, жидам конец".

Гроссман показывает, насколько беззащитны оказались евреи в первые же дни войны. Их переселили в Старый город, разрешив взять с собой 15 кг вещей. Перечень тех вещей, которые составили разрешенные килограммы Анны Семеновны, очень красноречив. Она взяла самое необходимое: ложку, нож, 2 тарелки, фотографии мужа и сына, томики Пушкина, Мопассана, Чехова, несколько медицинских инструментов. Настала пора прощания с соседями: "Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмет себе стулья, кто пись-меный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали... ".

Сотни евреев стекались в проклятое гетто, много было людей, с безумными, полными ужаса глазами. А на тротуаре стояли люди и смотрели...

Анна Семеновна чертит между этими людьми границу: "... две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины - в теплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить... ". Фашисты запрещали евреям ходить по тротуарам, пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. При обнаружении еврея в русском доме хозяину - расстрел. Но старый пациент Анны Семеновны, несмотря на запрет, донес ее вещи и обещал, что раз в неделю будет приносить к ограде пищу. А раньше Анна Семеновна думала, что он угрюмый и черствый человек.

Гетто объединило людей одной судьбы, но она не переставала удивляться разным характерам людей: Шперлинг в свои 58 лет раздобыл матрацы, керосин, дрова и радуется всякому своему успеху. Эпштейн ходит с немцами на обыски, участвует в допросах. Инженер Райвич, "который беспомощней ребенка", мечтает вооружить гетто самодельными гранатами. В гетто знают, что всех их ждет смерть, но жизнь берет свое: играют свадьбу, передают слух о наступлении советских войск, о приказе Гитлера не убивать евреев "Мир полон и все события, смысл их, причина, всегда одни - спасение евреев. Какое богатство надежды!" - восклицает Анна Семеновна.

Жизненный инстинкт заставляет людей надеяться и верить в завтрашний счастливый день. "Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл меня, защитил, - признается мать сыну. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживает меня".

Как и многие герои романа Анна Семеновна проходит испытания одиночеством: "Витя, я всегда была одинока". В гетто, оказавшись рядом с людьми одной судьбы, Анна Семеновна "не чувствовала себя одинокой. Это потому, что до войны она была незаметной песчинкой в пыльном потоке, а за колючей проволокой она почувствовала себя значимой частицей своего народа.

Внимательно присмотревшись к людям, Анна Семеновна встала рядом с теми, кто сохранил в себе лучшие человеческие качества. Это студентка педтехникума, скрывавшая милого, измученного лейтенанта с волжской, окающей речью, это еврейские юноши, планирующие пойти за линию фронта, "исчадие ада" Алька, по паспорту умершей русской собравшаяся бежать из гетто. Рядом с ними Анна Семеновна чувствует себя нужной, полезной людям: "Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом". Анна Семеновна понимает, что часы жизни ее народа сочтены, но ходит к больным на дом, дает Юре уроки французского языка, видит в глазах пациентов отражение "печальной и доброй, усмехающейся и обреченной, побежденной насилием и в то же время торжествующей над насилием сильной души!". Она черпает силы в своем народе: "Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а наоборот, народный добрый врач лечит мою душу". Она инстинктивно сопротивляется смерти.

Трагедия евреев в том, по мнению автора, что они перестали ощущать себя отдельным народом. Ее и передает в письме Анны Семеновны писатель: "Я никогда не чувствовала себя еврейкой, с детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэта Пушкина, Некрасова, и пьеса, над которой я плакала со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была "Дядя Ваня" со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: "Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь". И не уехала.

А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала об этой любви".

Аналогичные чувства переживает и сам Штрум: "Никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей, что мать его еврейка. Никогда мать не говорила об этом - ни в детстве, ни в годы студенчества. Никогда за время учения в Московском университете ни один студент, профессор, руководитель семинара не заговорил с ним об этом.

Никогда, ни разу не возникало желания поговорить об этом с Надей - объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей".

Эти мысли пришли в голову Штрума от того, что он осознал: действует он, как ученый, а отвечает как еврей. "Неужели некем в России заменить Вас, если вы не можете заниматься наукой без Ландесмана и Васпапир, - заявляют ему коллеги-ученые и находят, что открытие Штрума противоречит "ленинским взглядам на природу материи", улавливают в нем "дух иудаизма".

Гроссман не идеализирует евреев. Он рассказывает о Ревекке, задушившей младенца, чтобы он плачем не обнаружил место укрытия, об алчности, неряшестве. Все это есть на страницах его романа. Но есть и Софья Осиповна, отдавшая последние секунды жизни на облегчение участи маленького Давыда, есть умирающие дети, которым "не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. Что же это будет, когда всех поубивают? И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю... мы исчезнем... ".

Писатель взывает к обязательному гуманистическому принципу: надо уважать все народы, нельзя принижать ни одну нацию. Гроссман отстаивал жизненное право каждого народа жить свободно и достойно в содружестве всех наций.

Писатель искал объяснение тому, что десятки миллионов людей были пассивными свидетелями гонения евреев и объяснил это страхом: "... этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для миллионов людей, это тот, написанный зловещими, переливающимися красными буквами в зимнем свинцовом небе Москвы - Госстрах!".

Страх порождает покорность. Начав с описания покорности евреев, идущим к рвам массовых расстрелов из гетто, едущих в эшелоне в лагерь уничтожения, Гроссман поднимается до общих выводов о массовой покорности, заставляющей безропотно ждать ареста, наблюдать за уничтожением пленных. Покорность уродует людей, вспомним тихого и милого старичка палача, который совершая казни, просил разрешения передать одежду казненного в детский дом. Вспомним другого исполнителя приговоров, который пил, тоскуя (без дела, а когда его отчислили от работы, стал ездить в колхозы колоть свиней, привозил с собой в бутылках свиную кровь, - говорил, что врач прописал ему пить кровь от малокровия.

Покорность и податливость являются для автора синонимами доносительству, жестокости. В романе Гроссмана есть люди и нелюди. Он показывает, как возле печей крематория в лагере уничтожения для советских военнопленных действуют Жученко и Хмельков. Жученко был из людей со сдвинутой психикой, он был внешне неприятен, руки его с длинными и толстыми пальцами всегда казались немытыми. Бывший же парикмахер прошел в плену все мучения побоев, голода, кровавого поноса, издевательств, подсознательно выбирая все время одно - жизнь, "большего он не хотел". И однажды он понял, что они с Жученко одинаковы, ибо людям безразлично, в каком душевном состоянии совершается истребительское дело. Хмельков "смутно знал, что в пору фашизма человеку, желающему остаться человеком, случается выбор более легкий, чем спасенная жизнь - смерть". В этом еще одна из главнейших идей книги: правильность выбора судьбы определяют не небеса, не государственный суд и даже не суд общества, а "высший суд - это суд грешного над грешным". "... раздавленный фашизмом грязный и грешный человек, сам испытавший ужасную власть тоталитарного государства, сам падавший, склонявшийся, робевший, подчинявшийся произнесет приговор. Виновен!". В этом сконцентрирован ответ писателя на вопросы о роке, судьбе, воле и безволии человека. Судит тот, кто выстоял в смертельной схватке. В. Гроссман не хотел, чтобы человек привыкал к предательству, лжи, насилию, унижению, произволу. Его беспокоило то, что люди не очень-то хотят помнить, через что прошли сами. Речь идет о событиях больших и малых: о массовом уничтожении евреев в фашистских лагерях смерти, о повседневном героизме защитников Сталинграда, о борьбе с "космополитами" в физическом институте, о мытарствах невиновных.

Вот почему Гроссман утверждает, что жестокая несоизмеримость Истории и Жизни преодолевается каждой жизнью, прожитой достойно. Вот почему он проводит главных своих героев через три самых важных события для страны: коллективизацию, репрессии, гонения по национальному признаку. Но, кроме перечисленных в романе "Жизнь и судьба", поднимаются не менее важные по значимости, хотя менее приметные внешне проблемы. Объем данной работы, конечно, не позволяет осветить их все, остановимся на некоторых, возможно, более интересных для старшеклассников.

Есть в тексте ключевая сцена, которая раскрывает позицию автора в представлении войны: после мощного взрыва, под непрекращающейся бомбежкой в одной воронке оказались советский разведчик и немец: "Они смотрели друг на друга. Обоих придавила одна и та же сила, оба они были беспомощны бороться с этой силой, и казалось, она не защищала одного из них, а одинаково угрожала и одному, и другому.

Они молчали, два военных жителя. Совершенный и безошибочный механизм - убить, которым они оба обладали, не сработал.

Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение, что и после войны сила, загнавшая их в эту яму, вдавившая мордами в землю, будет жать не только побежденных.

Они, словно договорившись, полезли из ямы, подставляя свои спины и черепа под легкий выстрел, непоколебимо уверенные в своей безопасности.

Климов и немец вылезли на поверхность, и оба посмотрели: один на восток, второй - на запад, - не видит ли начальство, что они лезут из одной ямы, не убивают друг друга. Не оглянувшись, без "адью" пошли каждый к своим окопам... ".

И в той и в другой армии люди убивают людей по какой-то не ими придуманной обязанности, причем, непременно есть кто-то, приглядывающий за убийством. У Гроссмана нет традиционного описания озверевшего врага. Писателя больше волнует психология немецкого солдата, оказавшегося не по своей воле на чужой земле: "Они шагают особой походкой, которой ходят потерявшие свободу люди и животные... Кажется, одно синевато-серое лицо на всех, одни глаза на всех, одно на всех выражение страдания и тоски. Удивительно, сколько оказалось среди них маленьких,. носатых, низколобых, со смешными заячьими ротиками, с воробьиными головками. Сколько черномазых арийцев, много прыщавых, в нарывах, в веснушках". Нет в этих словах желания писателя унизить вражеских воинов, звучит боль за них; "Это шли люди некрасивые, слабые, люди, рожденные мамами и любимые ими. И словно исчезли те, нелюди, нация, шагавшие с тяжелыми подбородками, с надменными ртами, белоголовые и светлолицые, с гранитной грудью".

Гроссман сравнивает солдат враждующих армий и находит, что они в чем-то похожи "на те печальные и горестные толпы несчастных, рожденных русскими матерями, которых немцы гнали хворостинами и палками в лагеря, на запад, осенью 1941 года".

Писатель понимает, что его чувства к немцам не все разделяют, поэтому он не скрывает, как воспринимали измученные мирные жители своих гонителей: "Чувство ненависти, возникнув, искало и не могло найти своего приложения... Такими недобрыми были взгляды людей, что немцы с облегчением шли в темный подвал и не спешили выходить из него, предпочитая тьму и зловоние наружному воздуху и дневному свету".

Однако симпатии Гроссмана все же на стороне тех, кто не потерял человеческого достоинства, офицерской чести в жестокой войне. Вспомним пленного немца, который преодолевал дорогу на четвереньках: "Кусок одеяла, с вылезшими клочьями ваты, волочился следом за ним. Солдат полз торопливо, по-собачьи перебирая руками и ногами, не поднимая головы... Полковник подождал, пока пленный поравняется с ним и пнул его. "И некрепкого толчка хватило, чтобы перешибить воробьиную силу... Руки и ноги его расползлись в стороны. Он взглянул снизу на ударившего его: в глазах немца, как в глазах умирающей овцы, не было ни упрека, ни даже страдания, одно лишь смирение".

Имеющий душу, да не сможет вынести этой картины. Среди многих советских солдат нашелся и такой, кто сказал старшему по званию: "Русские люди лежачих не бьют. Вы мерзавец". А когда водитель с пренебрежением к "выходке" своего начальника, рисуясь, сказал: "Я не имею к ним жалости. Могу пристрелить", Даренский одернул его: "Ты бы их стрелял в сорок первом, когда бежал от них, как и я, без оглядки".

Традиционное отношение русских к пленным, знакомое нам с 1812 года и передано в толстовском аспекте.

А есть и другие примеры, неувиденные Л. Н. Толстым в русской армии времен Отечественной войны. Боец Булатов рассказывал, как увидел немца в обнимку с женщиной, шедшего по дороге, заставил их упасть на землю и, "прежде чем убить, три раза дал им подняться... А убил я его, когда он над ней стоял, так крест-накрест и полегли на дорогу".

Долгое время считалось великой доблестью убить больше врагов. Ветераны войны на встречах с молодежью обнародовали свои трофеи. Но вот эпизод из книги Гроссмана, заставивший глубоко задуматься над "победой" Булатова, "на сегодняшний день" имеющего 78 фрицев. Чьих-то детей, чьих-то отцов...

Сталинград преобразил завоевателей, они осунулись от голода и коченели от холода. Они оставили сталинградцев без крыши, без хлеба. Война уравняла человеческие потребности захватчиков и победителей, "... пленный отдирал от земли листья капусты, выискивал крошечные, величиной с желудь, замерзшие картофелины, в свое время по мизерности размера не попавшие в котел. Из-за каменной стены вышла высокая старуха в рваном мужском пальто, подпоясанная веревкой, в стоптанных мужских бутсах. Она шла навстречу солдату, пристально глядя в землю, крючком из толстой проволоки ворошила снег.

Они увидели друг друга, не поднимая головы, по теням, столкнувшимися на снегу.

Громадный немец поднял глаза на высокую старуху и, доверчиво держа перед ней дырявый, слюдянистый капустный лист, сказал медленно и потом торжественно: "Здравствуйте, мадам".

Старуха, неторопливо отведя рукой шмотье, сползавшее ей на лоб, взглянула темными, полными доброты и ума глазами, величаво, медленно ответила: "Здравствуй, пан".

Me без горечи и иронии заканчивает этот эпизод Гроссман: "Это была встреча на самом высоком уровне представителей двух народов".

ПОЧЕМУ В. ГРОССМАН УДЕЛЯЕТ ПРИСТАЛЬНОЕ ВНИМАНИЕ ОБОРОНЕ ДОМА ШЕСТЬ ДРОБЬ ОДИН?

Сталинград имел в историко-художественной концепции Гроссмана величайшее значение не только для войны, но и для всей жизни советского и немецкого народов, социалистического и фашистского государств. "Трагическое зарево Сталинграда осветило всю жизнь, до самых нижних точек. На этих точках униженные и оскорбленные по давней русской романной традиции яснее проявляют общественную "нравственную сущность событий социальной жизни", - отмечал А. Бочаров. 14 ).

Анализируя сталинградскую битву, Гроссман выясняет, почему советские солдаты отступили до Сталинграда, но остались несломленными. Откуда у них взялись силы дать отпор врагу?

Биографии защитников дома 6/1 складываются в одну общую судьбу, по которой можно разглядеть судьбу Сталинграда. Защитники дома, находясь на волоске от гибели усмиряли фашистский напор. Это были разные по возрасту и по профессиям люди, но они были убеждены, что в разваленном доме все хрупко, ломко, и железо, и камень", только не они". В до ме 6/1 была жизнь, здесь ругались любили, воевали, мечтали, держали котенка и он "не жаловался", считал, что этот грохот, голод, огонь и есть жизнь на земле".

В ЧЕМ СТРАТЕГИЧЕСКОЕ НАЗНАЧЕНИЕ ДОМА 6/1?

В доме находилось саперное подразделение, передающее важные данные о противнике. Немцы могли начать общее наступление только ликвидировав этот очаг сопротивления. Если дом "шесть дробь один" продержится долго, то немецкая программа наступления расстроится, а советский штаб за выигранное время сумеет укрепить армию.

КАКИМИ ПРЕДСТАВЛЕНЫ ЖИЛЬЦЫ ДОМА?

Защитники дома 6/1 представляют собой социальный срез любого воинского подразделения, участвовавшего в сталинградском сражении, но есть одна подробность, здесь были "особенные люди, или обыкновенные люди, попав в этот дом, стали особенными". Все, что делали немцы, вызывало у "жильцов" дома не чувство ужаса, а снисходительно-насмешливое отношение. "Ох, и старается фриц", "Гляди, гляди, что хулиганы эти надумали... ", "Ну и дурак, куда он бомбы кладет?".

Защитники дома были сильными, отчаянными людьми, хотя в общем-то самыми обыкновенными: Коломейцев, уважавший ученых и писателей больше всех начальников, "по его мнению, обладающие любой должностью и званием, ничего не значили перед каким-нибудь плешивым Лобачевским или усохшим Роменом Ролланом"; "неряшливый лейтенант Батраков, бывший учитель, говорил о неучах школьниках надменным голосом"; командир саперного взвода Анциферов, любивший вспоминать о своих довоенных хронических болезнях, бывший оперный певец, развязный лейтенант Зубарев, простодушный Бунчук. В чем состояла их сила? Они были объединены чувством внутренней свободы. Никого из них не надо было заставлять, насильно удерживать, каждый знал свое место, свой долг, каждый понимал, что час решающего немецкого штурма близок, и готовился к нему с воинским достоинством.

Организующим звеном и душой защитников дома был Греков: "Какое-то удивительное соединение силы, отваги, властности с житейской обыденностью. Он помнит, сколько стоили до войны детские ботинки, и какую зарплату получают уборщица либо слесарь, и сколько давали за трудодень зерном и деньгами в колхозе".

Биография его обычна: работал десятником на шахте, потом техником-строителем, стал пехотным капитаном, ездил на переподготовку, читал вечером книги, пил водочку, играл в карты, ссорился с женой. Теперь его полушутя полусерьезно зовут управдомом. От него солдаты перенимают спокойствие и свободны в речах и поступках. Разговоры были не простые: "Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный, и тот не понял. Революцию делают для того, чтобы человеком никто не руководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а я буду по-умному". Люди спокойно осуждали тех, кто погубил десятки тысяч невинных людей, с болью говорили о мучениях в коллективизацию.

Спокойствие и уверенность в своих силах жильцов дома (5/1 уничтожали страх перед понятием "окружение". Радистке Кате не кажутся страшными слова Грекова: "Бей, бей, вот они полезли!". Совершенно спокойно относилась девушка к наставлениям управдома: "Кто что любит: граната, нож, лопатка. Вас учить - портить. Только прошу - бей, кто чем любит". Скорее всего в этих словах управдома забота о "своих мальчиках", личная защита зависит от многих индивидуальностей, надо их использовать максимально. Так срабатывает внешне необъяснимый материнский инстинкт. Ведь Греков знал, что "дом, в котором он засел со своими людьми, будет находиться на оси немецкого удара", только не сообщил этого в донесении. Не рассчитывал на помощь? Не хотел вызывать сочувствия? Все, что происходило вне его дома, жило по другим, чуждым ему законам. Политрук докладывал командиру, что Греков отказался писать отчетное донесение ("мы отчитываемся только перед фрицами"): "Вообще у них там" ничего не поймешь, все этого Грекова боятся, а он с ними, как ровня, лежат вповалку, "ты" ему говорят и зовут "Ваня"... не воинское подразделение, а какая-то Парижская коммуна" (заметим, не в похвалу, а в осуждение сказано).

За бойцами Грекова установлены тайные "информаторы", которые больше внимают тому, как "совсем распустился управдом", а не как он лихо воюет. Постоянное недоверие со стороны начальников, подозрительность, приказы "ежедневно в девятнадцать ноль-ноль подробно отчитыватся" под непрестанным огнем врага, заставляют Грекова принять срочные оборонительные меры: ударом руки он сбил ладонь радистки с ключа, усмехнулся и сказал: "Осколок мины попал в радиопередатчик, связь наладится, когда Грекову нужно будет". Дом 6/1 подчинялся не формальной субординации, а закону "естественного равенства, которое так сильно было в Сталинграде".

Гарнизон погиб, исполнив святой долг - держаться до последнего, а пугливые донесения - доносы, только доходили до своих адресатов. Полковой комиссар, утешая Крымова, добавляет о Грекове, "понизив голос", что по сведениям начальника Особого отдела, он, "возможно, жив. Мог перейти на сторону противника".

ЧТО ЖЕ ЭТО ЗА СИЛЫ, СПОСОБНЫЕ ПЕРЕЧЕРКНУТЬ МУЖЕСТВО И ГЕРОИЗМ БОЙЦОВ?

Их можно назвать одним емким словом - бюрократия. Она может проявляться в мирной жизни, но на войне она имеет крайне безобразные формы: летчик сбил "мессер", выбросился из горящей машины, сам цел, а штаны на нем обгорели. "И вот, не дают ему штанов, не вышел срок износа и все!".

"Молотит немец по сотням людей, а стоит их отвести за обратный скат высоты и люди будут в безопасности, и тактического проигрыша никакого, и техника сохранится. Но есть приказ: "Ни шагу назад" и держат под огнем и губят технику, губят людей".

Бюрократизм страшен, когда чахоточную вдову героя вышвыривают из квартиры, когда человеку дают заполнить 24 анкеты и он в конце концов сам признается на собрании: "Товарищи, я не ваш человек", когда ставят каинову печать на человека-трудягу зато, что его отец или дед были кулаками: "Наш бюрократизм страшен, когда думаешь: это не нарост на теле государства - нарост можно срезать. Он страшен, когда думаешь: бюрократизм и есть государство".

КАКИМИ ЖЕ ПУТЯМИ РАЗВИВАЛОСЬ СОВЕТСКОЕ ГОСУДАРСТВО, ЕСЛИ САМОЙ ДЕЙСТВЕННОЙ ВНУТРЕННЕЙ СИЛОЙ ЕГО ОКАЗАЛСЯ БЮРОКРАТИЗМ?

Исследуя этот вопрос, Гроссман обратился к задачам революции, именам вождей.

Через воспоминания одного из главных героев романа автор напоминает читателю, кем для людей был Ленин: крестьяне из Горок провожали в последний путь доброго, интеллигентного труженика; родные и близкие хоронили белоголового мальчика с трудным характером, требовательным до жестокости, но любящим мать, сестер, братьев; жена думала о том, что они так и не завели детей; рабочие с "Динамо" помнили его испуганным и жалобным в последние дни жизни.

Политические друзья великого Ленина - Рыков, Каменев, Бухарин - еще пока рассеянно поглядывали на рябого смуглолицевого человека в длинной шинели. Раскрывая трагедию власти, Гроссман уже здесь делает многозначительное замечание: "Будь Сталин тактичней, не следовало бы ему приезжать в Горки, где собрались родные и самые близкие друзья великого Ленина. Они не понимали, что он-то, единственный, станет наследником Ленина, оттолкнет их всех, даже самых близких, даже отгонит жену от ленинского наследства".

Гроссман подчеркивал, что уже сама смерть Ленина делала Сталина хозяином страны: "Не у них - Бухарина, Рыкова, Зиновьева - была ленинская правда. И не у Троцкого она (шла. Они ошиблись. Никто из них не стал продолжателем дела Ленина. Но и Ленин до последних дней своих не знал и не понимал, что дело Ленина станет делом Сталина".

Люди знали, что по одному его слову возникали огромные стройки, стотысячные людские массы рыли каналы, возводили города, прокладывали дороги в крае вечной мерзлоты. Он выразил в себе великое государство. Великое государство выразило себя в нем, в его характере, в его повадках. Газеты писали: "Сталин - это Ленин сегодня", "Сталин - наследник Разина, Добролюбова, Герцена". И только самые отъявленные скептики знали, что Сталин строит железный террор, устраивает средневековые процессы ведьм для скорейшего строительства социализма в одной отдельно взятой стране". Они видели, как "десятки людей, создававших вместе с Лениным большевистскую партию, оказались провокаторами, платными агентами иностранных разведок" и были уничтожены.

Сегодня эти размышления автора подтверждают опубликованные цифры: почти полная смена руководящих кадров произошла между XVII и XVIII съездами партии. На XVII съезде старых большевиков было 80 процентов, вступивших после 1929 г. - 2, 6 процента. На XVIII съезде партии с правом решающего голоса старых большевиков было 24 процента, вступивших после 1929 г. - 80, 6 процента. Из лидеров партии остался Сталин. Один.

В сталинградском сражении "решалась судьба основанного Лениным государства, централизованная разумная сила партии получала возможность осуществить для себя в строительстве огромных заводов, в создании атомных станций и термоядерных установок, реактивных и турбовинтовых самолетов, космических и трансконтинентальных ракет, высотных зданий, дворцов науки, новых каналов, морей, в создании заполярных шоссейных дорог и городов.

Решалась судьба оккупированных Гитлером Франции и Бельгии, Италии, Скандинавских и Балканских государств, произносился смертный приговор Освенциму, Бухенвальду и моабитскому застенку, готовились распахнуться ворота 900 концентрационных и трудовых лагерей". Решалась судьба немцев-военнопленных, советских военнопленных в гитлеровских лагерях. Решалась судьба Михоэлса, актера Зускина, писателей Бергельсона, Маркина, Ферера. Решалась судьба Полыни, Венгрии, Чехословакии и Румынии. Решалась судьба русских крестьян и рабочих, свобода русской мысли, русской литературы и науки.

ЗНАЧИТ ЛИ ЭТО, ЧТО СТАЛИН ПРОДУМАЛ ПЛАН ОБОРОНЫ СТАЛИНГРАДА?

Гроссман развенчивает гениальную идею окружения Сталинграда. Он по достоинству оценивает заслугу организаторов Сталинградского наступления, правильно избравших район, время наступления, умело устроивших взаимодействие трех фронтов, разработавших детали операции.

Но доказывает, что в основе этого труда, в котором принимал участие и Сталин, "лежал введенный в военную практику первобытным волосатым человеком принцип флангового окружения противника".

Человеческое сознание, потрясенное грандиозностью военных событий, отождествляло его с грандиозностью мысли полководцев: "История битв показывает, что полководцы не вносят новых принципов в операции по прорыву обороны, преследованию, окружения, выматывания, - они применяют и используют принципы, известные еще людям неандертальской эры... Огромно значение для жизни самолетов, турбин, реактивных двигателей, ракет, и, однако, их созданием человечество обязано своему таланту, но не своему гению".

В. Гроссман против того, чтобы победу приписывали гению. Конечно, деятельность талантливого военачальника для дела войны и умалять нельзя, но причислять победу одному человеку не только глупо и опасно. И потому как выношенный вывод звучит фраза писателя: гением успеха надо назвать дух войска, "так выразила себя народная победа".

По мысли Гроссмана как характер Гитлера "глубоко и полно выразил характер фашистского государства", - так характер Сталина выразил черты советского государства, поэтому автор сопоставляет фашизм и культ личности, суть фашистского порядка с элементами социалистической системы. Гроссман показал столкновение двух тоталитарных по своему характеру государств. Борьба за родину, свободу, правое революционное дело была справедливой и советский народ одержал победу.

ПОЧЕМУ ЖЕ ПАРТИЯ ДОПУСТИЛА ИСКАЖЕНИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ИДЕЙ?

Честные коммунисты не соглашались с единовластием Сталина в партии, сокрушались по поводу кровавых процессов и неуважительного отношения к старым партийцам, но они знали, что противопоставив себя партии в любом из этих вопросов, они, помимо своей воли, окажутся противопоставленными делу Ленина. Назначение сталинской партии мобилизовать гнев масс, ярость, нацелить бить врага. Не случайно Крымов говорит: "Христианский гуманизм в нашем деле не годится. Наш советский гуманизм суровый. Церемоний мы не знаем... ". Верный ленинец Крымов восхищается непогрешимостью Генсека марксистско-ленинской партии, нарушившим ленинский дух, сочетавшим партийную демократию с железной дисциплиной: "Крымов никогда не сомневался в праве партии действовать мечом диктатуры, святом праве революции уничтожать своих врагов. Он и оппозиции никогда не сочувствовал! Он никогда не считал, что Бухарин, Рыков, Зиновьев и Каменев шли ленинским путем. Троцкий при всем блеске своего ума и революционного темперамента не изжил своего меньшевистского прошлого, не поднялся до ленинских высот. Вот сила - Сталин! Его потому и зовут хозяином. Его рука ни разу не дрогнула, в нем не было интеллигентской дряблости Бухарина. Партия, созданная Лениным, громя врагов, шла за Сталиным. С врагами не спорят, к их доводам не прислушиваются".

Даже осознав, что он написал по сути донос на Грекова, Крымов успокаивает себя: "Ничего не поделаешь, дорогой товарищ, ты член партии, выполняй свой партийный долг".

Россия тысячу лет была страной самодержавия и самовластия и за это время в ней культивировалось уважение к сильной руке. Бывший меньшевик Чернецов внушает Мостовскому, что жестокость является неизбежным следствием революции.

В ЧЕМ В. ГРОССМАН ВИДИТ ТРАГЕДИЮ РЕВОЛЮЦИИ?

Гроссман верил в необходимость революционных преобразований, поэтому война против фашизма для него - война за правое дело: "Да, да. Война, поднявшая громаду национальных сил, была войной за революцию". По мнению автоpa очистительная война принесет советским людям новое, свободное дыхание.

Об этом мечтали и другие писатели: гранинский "Зубр" не вернулся в Россию в 1937 году, когда его приглашали, зная, что будет репрессирован, но после 1945 года он приехал, поверив в справедливую послевоенную жизнь.

В. Кондратьев, даря читателям свои "Красные ворота", вспоминал: "После войны все ждали каких-то перемен. Надеялись, что Сталин, убедившись в верности и преданности народа-победителя, прекратит репрессии, но этого не произошло" 10) Б. Пастернак продолжил работу над "Доктором Живаго", убедившись, что не оправдались "ожидания перемен, которые должна принести война России".

Гроссман склонен считать, что коллективизация, индустриализация и 1937 год "явились логическим результатом Октябрьской революции". Но новый уклад пользовался старыми представлениями, фразеологией. Основой же нового уклада являлся его государственно-национальный характер: "Революционная цель освобождала во имя морали от морали, она оправдывала именем будущего сегодняшних фарисеев, доносчиков, лицемеров, она объясняла, почему человеку во имя счастья народа должно толкать в яму невинных. Эта сила именем революции позволяла отворачиваться от детей, чьи родители попали в лагеря. Она объясняла, почему революция хочет, чтобы жену, не доносившую на своего ни в чем не виноватого мужа, следовало оторвать от детей и поместить на 10 лет в концентрационный лагерь.

Сила революции вступила в союз со страхом смерти, с ужасом перед пытками, с тоской, охватывающей тех, кто чувствовал на себе дыхание дальних лагерей".

Давно, идя в революцию, люди знали, что их ждет "чахотка и Сибирь". Гроссману тревожно осознавать, что "ныне революция за верность себе, за верность великой цели платила сытыми пайками, кремлевским обедом, наркомовскими пакетами, персональными машинами, путевками..., международными вагонами".

Сталинградская битва, по мысли автора, должна возродить ленинские идеалы революции: "сталинградский подвиг сродни революционной борьбе русских рабочих". Вместе с вой-пой они хотят похоронить все, что мешает развитию завоеваний революции: "Продукция нужна соседям в Казани, а я везу ее в Читу, потом из Читы ее обратно в Казань доставят.

Централизация задушила". (А сколько сейчас произнесено гневных речей на съездах и сессиях по этому поводу!).

"Малы заработки рабочих, а руководство знает одно - давай план! Ходи опухший, голодный, а план давай. Профсоюз же молчит. Вместо того, чтобы защитить интересы тружеников, призывает к жертвам: до войны идет подготовка к войне, во время войны - все для фронта, а после войны призывает ликвидировать последствия войны".

Гроссман подводит читателя к выводу о том, что "русский человек за 1000 лет всего насмотрелся и величия, и сверхвеличия, но одного не видел - демократии".

КАКИМИ ПРЕДСТАВЛЕНЫ КОММУНИСТЫ В РОМАНЕ?

В этом вопросе Гроссман полагается на наше здоровое восприятие, потому что персонажи представлены вопреки тем стереотипам, к которым нас подготовила "разрешенная" художественная литература. Судьбы почти всех героев обрываются, ибо автору важно не столько проследить конкретные "истории жизни", сколько высветить их социальную характерность.

КОМИССАР ГЕТМАНОВ

Его биография бедна интересными событиями, в основном с отрицательной частицей НЕ он участвовал в гражданской войне. В злополучном 1937 году сделался "хозяином области" с таким количеством власти, о какой секретарь областной партийной организации и мечтать не мог. Как видим, биография типичная для выдвиженцев конца 30-х годов.

Гетманов сам отпускает фрондерские шуточки, опасно провоцирующие собеседника: "Наше счастье, что немцы мужикам за год опротивели больше, чем коммунисты за 25 лет".

У него была отвратительная манера чувствовать себя всегда хозяином, "убежденным в своем праве многословно высказываться на совещаниях по техническим вопросам, в которых он ничего не смыслил. И так же уверенно, убежденный в своем праве, Гетманов мог угощать чужим коньяком, укладывать гостя отдыхать на чужой койке, читать на столе чужие бумаги".

На фронте он никогда не был, в бригадах о нем говорили: "Ох, боевой у нас комиссар!". Гетманов любил выступать на митингах, низко кланялся наподобие деревенского деда перед зазевавшимся танкистом, не успевшим поприветствовать начальство, не терпел возражений.

До войны руководил областью, выступал по проблемам ремонта зданий, выпуску кирпича, эпидемии куриной чумы. Теперь столь же уверенно Гетманов говорил о качестве оружия, о тактике боя, о медицинском обслуживании, об эвакуации с поля боя поврежденных машин.

Сила партийного руководителя Гетманова не требовала ни таланта, ни дарования, "она оказывалась над талантом, над дарованием. Руководящее, решающее слово Гетманова жадно слушали сотни людей, обладающих даром исследования, пения, писания книг, хотя он не только не умел петь и играть на рояле, создавать театральные постановки, но не умел со вкусом и глубиной понимать произведения науки, поэзии, музыки... ". Гетманов крутит судьбы, ибо "необходимость жертвовать людьми ради дела всегда казалась ему естественной, неоспоримой не только во время войны".

Как он понимал интересы партии? "Духом партийности, интересами партии должны проникаться его решения в любых обстоятельствах... Духом партийности должно быть проникнуто отношение руководителя к делу, к книге, к картине, и поэтому как ни трудно, это, он должен не колеблясь отказаться от привычного дела, от любимой книги, если интересы партии приходят в противоречие с его личными симпатиями. Но Гетманов знал: существовала более высокая степень партийности, ее суть была в том, что человек вообще не имеет ни склонностей, ни симпатий, могущих вступать в противоречие с духом партийности, - все близкое и дорогое для партийного руководителя потому близко ему, потому только и дорого ему, что оно выражает дух партийности. Подчас жестоки, суровы были жертвы, которые приносил Гетманов во имя духа партийности. Тут уж нет ни земляков, ни учителей, которым с юности обязан многим, тут уж не должно считаться ни с любовью, ни с жалостью. Здесь не должны тревожить такие слова, как "отвернулся", "не поддержал", "погубил", "предал... ". Но дух партийности проявляется в том, что жертва как раз-то и не нужна - не нужна потому, что личные чувства - любовь, дружба, землячество - естественно, не могут сохраняться, если они противоречат духу партийности".

Гетманов ни в чем не сомневается, не переживает, не раскаивается. Подлости делает легко и сознательно. Поздравляет, целует командира корпуса за важную победу и тут же пишет на него донос.

В каждом застолье Гетманов успевает первым поднять тост: "За нашего отца". Знай, что Гетманов остался жив, мы бы наверняка выяснили, что после смерти вождя он с такой же поспешностью поднимал бокал за всех последующих генсеков. Сейчас бы он шагал в первых рядах перестройщиков. Теперешние гетмановы, славившие в свое время Брежнева, Черненко, прочих "великих лидеров международного коммунистического и рабочего движения", не стесняясь объясняют прошлое ошибками молодости или фанатичной верой в партию. Они сознательно не пошли честным путем, боясь растерять привелегии.

ГЕНЕРАЛ НЕУДОБНОВ

Новиков все хотел понять, за какие качества Неудобнов вышел в генералы?

Биография его лучше гетмановской: за участие в большевистском кружке в 1916 году попал в царскую тюрьму, после гражданской войны работал в ОГПУ, служил в пограничных войсках, учился в академии, работал в военном отделе ЦК, ездил за границу.

Как номенклатурный работник очень быстро прошел долгий путь к высокому званию. Его немного смущает, что война повлияла на его карьеру и он теперь находится в подчинении Новикова, но ему было ясно, что с окончанием войны окончится и это ненормальное положение.

За какой-то ордерок 1938 года он получил охотничье ружье, мебель, ковры, столовый фарфор и дачу. Имел превосходную память, видимо, много читал, изучая труды Ленина и Сталина. Во время споров обычно говорил: "Товарищ Сталин еще на XVII съезде сказал" и приводил цитату. Рассказывал с удовольствием о разоблаченных вредителях (медиках, сапожниках, служащих Третьяковки и ипподромов).

Неудобнов прошел школу Берии и в конце войны добился своего: Новикова сняли и он стал командовать танковым корпусом.

ПРАВОМЕРНЫЕ КОММУНИСТЫ. (МОСТОВСКИЙ, КРЫМОВ, АБАРЧУК)

Для них бесспорными истинами были фразы о том, что революция есть насилие большинства над меньшинством, что по мере строительства социализма возрастает ожесточение классовой борьбы, что страна, находится в капиталистическом окружении, старающемся любыми мерами взорвать советский строй изнутри. Эти постулаты оправдывали в глазах коммунистов жестокость, террор, уничтожение "потенциально" чуждых сословий и групп: сначала монархистов, потом (белых офицеров, потом меньшевиков, кулаков, троцкистов, зиновьевцев, - и где та грань, на которой могла остановиться грань репрессий?

МОСТОВСКИЙ начал с маленьких сделок с совестью и постепенно пришел к двоеправде. Во имя "высших интересов" ему приходится признавать, что существуют одна правда - для народа, другая - для узкого круга руководящих.

Самой страшной пыткой для совести старого партийца был навязанный ему разговор в фашистском концлагере с оберштурмбаннфюрером Лиссом. Втягивая своего собеседника в рассуждения о фашизме и сталинизме, о подавлении свобод, о концлагерях в Германии и СССР, о необходимости насилия, гестаповец подводит Мостовского к необходимости признать эти аналогии: "Когда мы смотрим в лицо друг Другу, мы смотрим не только на ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало. В этом трагедия эпохи. Разве вы не узнаете себя, свою волю в нас?". Старый партиец гонит от себя эти мысли, страшась перейти в подсознании черту недозволенности и подсознательно одолевает эту черту: "Надо отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал, оправдывал. Не осудить, а силой всей души, всей революционной страстью своей ненависти лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берию! Но мало, - Сталина, его диктатуру! Нет, нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти!".

Мостовский, конечно же, чувствует за собой общую с партией ответственность за события 1937 года и свою конкретную вину за то, что не вступился за репрессированных товарищей. Мучается, страдает, но только продолжает делать то, что делал все предшествующие годы - "неуклонно следовал делу партии": он отказывает в доверии, обрекая на смерть честнейшего человека, только за то, что тот происходит из кулацкой семьи.

Такие, как Мостовский, к сожалению, не перестраиваются.

АБАРЧУК.

Всю жизнь он был непримиримым к оппортунистам, ненавидел двурушников. Его душевная сила, его вера были в праве суда. Он усомнился в жене и ушел от нее, не поверил, что сын растет непоколебимым борцом и отказал сыну в своем имени. Абарчук презирал нытиков, тех, кто колебался. Он отрекся от отца-мещанина и засудил 40 нечестных рабочих, сбежавших со стройки домой в деревню.

Судить других сладко. Совершая суд, он утверждал свою силу, свой идеал. Он хотел походить на Сталина: носил гимнастерку, сапоги.

В лагере он терял право судить, ощутил, что он и сам подсуден. Абарчук сумел победить себя, подавив животный страх, сказал оперуполномоченному, кто убил Угарова. И снова приобрел право на суд.

Но это еще не было главным испытанием его судьбы, предстояло выслушать завещание учителя Магара, который указал, умирая, на три ошибки, совершенные коммунистами: строили кошмар и называли его социализмом, не поняли свободы и раздавили ее: "Без свободы нет пролетарской революции", "коммунисты создали кумира, погоны надели, исповедуют национализм, на рабочий класс подняли руку, надо будет, дойдут до черносотенства".

Как воспринял Абарчук это завещание? Испугался: "Перестань! Тебя сломали!". Не услышал самого главного от Магара: "Если мы не можем жить, как революционеры, - умрем, так жить хуже". У Абарчука хватило мужества прервать свою обманутую жизнь. В последние минуты жизни он обращался к сыну, которому не дал своей фамилии: "Ты моя надежда, узнаешь ли когда-нибудь, что в эту ночь отец твой не согнулся?". Он мысленно налаживал прерванные связи с сыном, до тех пор, пока рядом не мелькнула родовая тень уголовника.

КОМИССАР КРЫМОВ.

В Крымове преломилось движение всей прозы Гроссмана от чистого восхищения самоотверженностью комиссара Вавиловой ("В городе Бердичеве"), парторга шахты Лунина ("Глюкауф"), батальонного комиссара Бочарова ("Народ бессмертен") он приходит к пониманию того, насколько разными оказались потом Гетманов и Крымов, Мостовский и Осипов. Комиссары для Гроссмана - по-прежнему совесть народа.

Крымов бескорыстный и честный, он так фанатично верит партии, что не замечает, как колеблется "вместе с линией партии". Вспомним эпизод в доме 6/1. "Я прислан к вам партией", - сказал Крымов управдому Грекову, заливаясь злой краской, - "Зачем я вот, скажем, пришел к вам?". "За суп, для ради супа, - негромко дружелюбно предположил кто-то". Крымов пришел "ломать" героев, а его не боялись, не струсили, узнав, что его прислала партия. Такое отношение к нему, комиссару, "вызывало в нем чувство злобы, желание подавить, скрутить".

Почему не образовалось связи между комиссаром и бойцами?

Потому, что в доме 6/1 люди чувствовали себя сильными, уверенными. Это был сплоченный волей коллектив, они открыто выражали свои мысли, "стукачей" среди них не было, перед смертью они могли позволить себе быть людьми. Бойцам очень не нравилось наступательная и бесполезная "пропаганда" Крымова, и защитники обращались к комиссару с "его" вопросами: "что если при коммунизме все начнут получать по потребности - сопьются все?". "А вот насчет колхозов, товарищ комиссар? Как бы их ликвидировать после войны". Взбешенный комиссар еще раз напомнил, что он пришел сюда преодолевать партизанщину. На это Греков заметил: "Преодолевайте. А кто будет немцев преодолевать?". Во власти Крымова было убрать Грекова с поста, это придавало ему уверенности и силы, "он знал, что справится с Грековым". Но ему хотелось, чтобы управдом "согнулся", признал за ним право казнить и миловать, поэтому он пытается вызвать непокоренного командира на откровенный разговор: "Чего вы хотите?". Греков посмотрел на него и весело сказал: "Свободы хочу, за нее и воюю".

Маленький отряд красноармейцев многие дни сдерживает атаки мощной махины гитлеровцев, они все достойны высших наград, но Крымов подозревает, что Греков стрелял в него. Философия Грекова о необходимости свободы человека от государства кажется комиссару вредительской. В управдоме Крымов чувствует не только личного врага, а врага общества, которое создает он комиссар. Крымов пишет донос на героя.

Почему же у читателя нет антипатии к Крымову?

Комиссар не чувствует удовлетворенности от своей деятельности, он постоянно раздумывает, отчего это происходит? Он столько сил сложил в строительство государства, которым почему-то недовольны честные люди. Крымов понимает, что что-то он в жизни делает не то.

Когда Крымов понял свои ошибки - комиссара?

Все сомнения его разрешаются после ареста. Крымов начинает судить себя, вспоминая тех, кого отправил на расстрел и в штрафные батальоны только за какие-то фразы. Крымов стремительно перерождался: "С живого тела революции сдирались кожа, в нее хотело рядиться новое время, а кровавое живое мясо, внутренности пролетарской революции шли на свалку, новое время не нуждалось в них. Нужна была шкура революции... Но был другой мозг, другие легкие, печень, глаза...

Великий Сталин! Раб времени и обстоятельств... А те, кто не кланялся перед новым временем, шли на свалку... Теперь он знает, раскалывали человека". Крымова поглотила машина, которую он сам запускал и раскручивал. Но потрясает не то, что "коммуниста, избитого на допросе коммунистом", обрекают "терять себя", словно это не он "встречал своего друга Георгия Димитрова..., нес гроб Клары Цеткин", а то, что ненавидя особиста, "в человеке, топтавшем его, Крымов узнавал не чужака, а себя же... Это чувство близости поистине было ужасно". Примерно такое он готовил Грекову, если бы понадобилось, он, не колеблясь, расстрелял бы собственноручно.

Осмысливая свою жизнь и путь, пройденный страной, он возвращается к дому 6/1 и не видит в Грекове врага - его мучают угрызения совести за тот донос.

Собственное несчастье помогает ему понять общенародную драму: "Да, вообще-то на социализм не очень похоже все это. Для чего моей партии нужно меня уничтожить? Ведь революцию мы совершали - не Маленков, не Жданов. Все мы были беспощадны к врагам революции. Почему же революция беспощадна к нам? А может быть, потому и беспощадна... ".

Чем Крымов дорог Гроссману?

Взвесив свой путь, осознав ошибки в нем, Крымов в условиях несвободы и насилия не отдал свою душу на поругание, сумел сохранить свое человеческое достоинство. "Самое трудное быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка, живущего не в свое время. Время любит лишь тех, кого оно породило, - своих детей, своих героев, своих тружеников".

Крымов сделал свой выбор, предпочел остаться пасынком времени.

Но при этом Гроссману дорого и непередаваемое чувство верности своему слову, своему долгу, своей вере, которые отличают "несгибаемых" коммунистов. Каждого из них ожидают испытания, подобные тем, что выпадали на долю революционеров до Октября: застенки, каторга, концлагерь. Каторга объединила людей, свято преданных идее, что в юности так пылко позвала их.

Жестко очерчен в романе и тот отряд коммунистов, которые вступали в нее карьеры ради, во имя жизненных благ. Гроссману, увлеченному революционной героикой его комиссаров прежних лет, было больно видеть способных на подлость людей. Им писатель не прощал отступлений от норм революционной морали, их он судил особенно резко (А. Бочаров).

Итак, проследив за судьбой трех героев, связанных между собой не только событиями и родственными узами, мы разделяем тревогу и надежду В. Гроссмана: в стране, где взаимоотношения между человеком и государством определены идеологией "тотализированной империи", жить очень сложно. Кажется, что ни о какой свободе речи быть не может. Тогда во имя чего жить? Автор утверждает: человек должен заполучить свободу (И. Рудакова).

Хотелось бы обратить внимание на еще одну особенность интеллектуального романа В. Гроссмана.

РОЛЬ ИСКУССТВА В РАСКРЫТИИ ГЛАВНЫХ ПРОБЛЕМ

Герои Гроссмана рассуждают о больших художниках, композиторах, писателях-классиках и тема искусства помогает автору глубже раскрыть характеры персонажей, лучше понять их философию и понять цепь происходящих в стране событий.

Сейчас развернулось множество дискуссий по поводу метода социалистического реализма. Гроссман уже в шестидесятые годы сформулировал и в оригинальной художественной форме сумел передать суть сегодняшних споров: "Суть одна - восторг перед собственной исключительностью. Соцреализм... это зеркальце, которое на вопрос партии и правительства "Кто на свете всех милее, всех прекрасней и белее?" отвечает: "Ты, ты, партия, правительство, государство, всех прекрасней и милее!". Гениальному государству без недостатков плевать на всех, кто с ним не схож".

Государство вытравливает всех тех писателей, в творчестве которых не видит своего восславления, вспомним Е. Замятина, М. Зощенко, М. Булгакова, А. Солженицына, В. Некрасова и множество других. Но оно постыдно пропускает те писательские имена, в книгах которых не видит очевидного: "Чехов поднял на свои плечи несостоявшуюся русскую демократию. Путь Чехова - это путь русской свободы. Мыто пошли другим путем... Чехов ввел в наше сознание всю громаду России, все ее классы, сословия, возрасты... Он ввел эти миллионы как демократ. Он сказал: все мы прежде всего люди, а потом уж архиреи, русские, лавочники, татары, рабочие. Люди равны, потому, что они люди. Полвека назад, ослепленные партийной узостью, люди считали, что Чехов выразитель безвременья. А Чехов знаменосец самого великого знамени, что было поднято в России за 1000 лет ее истории, - истинной, русской, доброй демократии, русского человеческого достоинства, русской свободы.

Чехов сказал: начнем с человека, будем добры, внимательны к человеку, кто бы он ни был, - архиреи, мужик, фабрикант-миллионщик, сахалинский каторжник, лакей из ресторана; начнем с того, что будем уважать, жалеть, любить человека, без этого у нас ничего не пойдет... сути Чехова государство не понимает, потому и терпит его".

Сегодня, когда так остро встал вопрос о развитии демократии, особенно современно звучат строки Гроссмана.

Упоминание в контексте фамилий известнейших писателей, поэтов раскрывают интеллект персонажей, характеризуют их мировоззрение. Например, Женя Шапошникова, слушая старого поклонника Фета и Владимира Соловьева, сравнивала его с Крымовым: "Ее поражало, что он, равнодушный к прелести русской сказки, фетовского и тютчевского стиха, был таким же русским человеком, как старик Шарго-родский. Для Шаргородского Фет был прежде всего русским богом. И так же божественны были для него сказки о Фи-нисте Ясном Соколе, "Сомнение" Глинки. А Крымов не делал различия между Добролюбовым и Лассалем, Чернышевским и Энгельсом. Для него Маркс был выше всех русских гениев, для него "Героическая" симфония Бетховена безраздельно торжествовала над русской музыкой. Пожалуй, Некрасов был для него исключением".

Советские писатели своими произведениями вызывают у персонажей романа дискуссии на политические темы. Кры-мов слушает, как академики отзываются о романе Горького "Мать": "И я не поклонник этого произведения. Георгий Валентинович сказал: "Образ матери, созданный Горьким, - икона, а рабочему классу не нужны иконы". Поколения читают "Мать", - сказал Крымов, - при чем тут икона? Дре-линг голосом воспитательницы из детского сада сказал: "Иконы нужны всем тем, кто хочет поработить рабочий класс. Вот в вашем коммунистическом киоте имеется икона Ленина, есть икона и преподобного Сталина. Некрасову не нужны были иконы".

Боголеев, сердясь, сказал: "Вы в своих представлениях о поэзии не пошли дальше Некрасова. С той поры возникли и Блок, и Мандельштам, и Хлебников. Вы тут в нашей камере марксисты разных толков, но схожи тем, что к поэзии слепы... ".

В годы культа личности Сталина искусство главной своей задачей ставило обожествление "отца все народов". Свое отношение к этому факту по-своему выражает один из любимых героев Гроссмана: "Штрума возмущало, что имя Сталина затмевало Ленина, его военный гений противопоставлялся гражданскому складу ленинского ума. В одном из пьес Алексея Толстого Ленин услужливо зажигал спичку, чтобы Сталин мог раскурить свою трубку. Один художник нарисовал, как Сталин шествует по ступеням Смольного, а Ленин торопливо, петушком поспевает за ним. Если на картине изображался Ленин и Сталин среди народа, то на Ленина ласково смотрели лишь старички, бабки и дети, а к Сталину тянулись вооруженные гиганты - рабочие, матросы, опутанные пулеметными лентами... ".

Искусство служило не народу, а государству. Интеллигенция замечала все это, но в подавляющем большинстве безмолвствовала. Не случайно, Штрум иронично определяет роль интеллигенции: "Вот я читал Хемингуэя, у него интеллигенты во время бесед беспрерывно пьют. Коктейли, виски, ром, коньяк, опять коктейли, опять коньяк, опять виски всех систем. А русская интеллигенция свой главный разговор вела за стаканом чая... ".

Отдельного разговора заслуживает одна из проблем романа "Роль поэзии в раскрытии идейного содержания "Жизнь и судьба".

ОБЩИЕ ВЫВОДЫ

"Жизнь и судьба" - книга о величии и трагедии народа. О величии людей, победивших любого врага. О трагедии, переживаемой ими в эпоху жестокого произвола.

Основным достоинством романа Гроссмана является беспощадная правда не только о героических защитниках Сталинграда, но и широком мире людей, в чьих судьбах сражение на волжских берегах играло решающую роль.

В окопах Сталинграда люди продолжали жить и потому возникает ощущение силы, что живет в человеке, не сломившемся под шквалом огня. Люди, о которых рассказывает В. Гроссман, не подчиняются судьбе, в схватке с нею побеждает жизнь.

ЛИТЕРАТУРА

1. Аннинский Л. Мирозданье В. Гроссмана. // Дружба народов. - 1988. - N 10, с. 253.
2. Мальчина О. И. Жизнь и судьба. К изучению романа В. Гроссмана. // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. - 1990. - N 4, с. 37.
3. Ришина И., Егоров А. Лишь тот достоин жизни и свободы... // Литературная газета. - 1988 - 24. VIII, с. 5.
4. Ананьев А. Лишь тот достоин жизни и свободы. // Лит. газета. - 1988. - 24. VIII, с. 5.
5. Гроссман В. Жизнь и судьба. М., 1988.
6. Гурнов Б. Правое дело В. Гроссмана. Подвиг. - 1990. - N 1, с. 357.
7. Аннинский Л. Мирозданье Гроссмана//Дружба народов. - 1988. - N 10, с. 255.
8. Эльяшевич А. Приглашение к разговору. // Звезда. - 1989. N 1, с. 169.
9. Рудакова И. А. Сыны и пасынки времени. // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. - 1990. - N 4, с. 37.
10. Бочаров А. Болевые зоны. // Октябрь. - 1988, N 3, с. 156.
11. Бочаров А. Судьба народная. // Октябрь. - 1988, N 3, с 156.
12. Редакционная статья. // Военно-исторический журнал, - 1988, VI.
13. Корчаган М. "Спитайферу" - взлет! // Огонек, 1990, N 46, с. 25.
14. Бочаров. Свобода против печати. // Октябрь. - 1988, N 1, с. 131.

ЛИТЕРАТУРА В ПОМОЩЬ УЧИТЕЛЮ

1. Кулиш А., Оскоцкий В. Эпос войны народной. // Вопросы литературы. 1988, N 10, с. 27-87.
2. Кузичева А. Вечерний свет "Жизни и судьбы". // Книж-ное обозрение. - 1989. - 13/1, N 2, с. 5.
3. Золотусский И. Война и свобода. // Лит. газета. - 1988 - б/VI, N 23, с. 4.
4. Карпов А. День нынешний и день минувший, // Полит-образование. - 1989. - N 1, с. 96-102.
5. Кардин В. Жизнь - это свобода. // Огонек - 1988, N 23, с. 21-24.
6. Казинцев А. История - объединяющая или разобщающая. // Наш современник, 1988, N 11, - с. 163-184.
7. Ришина И., Егоров А. Лишь тот достоин жизни и свободы. // Лит. газета. - 1988 - 24/VIII, N 34, с. 5.
8. Шкловский Е. В. В глубину ядра. // Лит. обозрение. - 1989 - N 2, с. 20-37.